На Ельнинской земле

И Аксинье в таких случаях все беспрекословно повиновались. И когда я подходил к собравшимся уже совсем вплотную, Аксинья протягивала мне руку и усаживала рядом с собой. Часто случалось и так, что я садился в непосредственной близости от Аксиньи, но на одно или два бревна ниже ее. В таком случае она почти всегда клала мою голову себе на колени, покрывала ее своим платком и, засунув руку под платок, мягко и нежно гладила мои волосы. Я любил это, любил прикосновенье ее огрубевших от работы, но все же добрых и ласковых девичьих рук.

Случалось, конечно, и наоборот: она клала мне голову на колени, и я гладил ее густые русые волосы, заплетенные в две тугие косы.

Все это делалось совершенно открыто, без всякой утайки, на глазах у всех. И не мудрено, что спервоначалу Аксинью (именно ее, а не меня) стали всячески осуждать в деревне. Как это, мол, девка при всех вешается парню на шею?.. Стыда у нее нет, что ли?..

Но Аксинья как будто и не слышала ничего. И своего поведения нисколько не изменила. Ее словно зачаровал кто-то, словно действовала она, подчиняясь чьей то воле, и на окружающих не обращала никакого внимания. Но так у нее все было искренне, доверчиво, так чисто, трогательно и душевно, что всякие нехорошие разговоры об Аксинье, внезапно начавшиеся, столь же внезапно и прекратились. Никто уже как будто и вовсе не замечал ее все же несколько необычного отношения ко мне.

— Да чего там замечать-то. Просто играет она… И ничего тут такого нет…

3

Мне было и грустно, и невероятно хорошо, положив голову Аксинье на колени и закрыв глаза, слушать, как поют девушки. А пели они в то лето песни все больше протяжные, печальные, песни о расставаньях, о разлуках и о других горестях и неудачах. Вероятно, и тут сказалась война. Веселые, задорные, бойкие частушки, что слышались раньше почти в каждой деревне, исчезли из обихода.

Была в нашей деревне одна певунья, о которой говорили, что поет она не только голосисто, звонко, но еще и «с выносом». Это значило, что голос певицы звучал так широко и переливчато, так высоко поднимался на некоторых гласных звуках, что она как бы уже выносила отдельные слова и звуки за круг, за предел самой песни, за очертания ее мелодии.

Вот она-то почти всегда и была запевалой. Чаще других пели песню «Кругом я, девка, осиротела»[8]. Как начнет, бывало, выводить ее голос это «кру-у-го-ом», как начнет он, охватывая каждый звук, переходить с одного «у» на другое, а с «у» на «о», то опускаясь, то поднимаясь все выше и выше и делаясь все звонче и звонче, так и кажется, что вот-вот он не выдержит, не вытянет и оборвется на первом же слове песни. Но звонкий, чистый девичий голос все-таки выдерживал, и девушка благополучно допевала не только слово «кругом», но и те начальные строки песни, которые ей полагалось:

Кругом я, девка, осиротела,Кругом осталась сиротой…

А дальше, как бы давая певунье передышку, в песню вступал хор. Он пел мягко и печально, всем своим много« голосьем подтверждая горькую жалобу девушки:

С тобою счастье улетело

И не воротится назад.

Когда хор умолкал, снова звонко и широко, но словно бы с какой-то невероятно горькой обидой начинал звучать голос запевалы, которая умоляюще просила:

Вернись, вернись, мой ненаглядный,Ко бедной девице, ко мне…

«Нет, не вернется он, — думал я, слушая песню и почти совсем забывая, что это лишь песня, а не действительное событие. — Не вернется… Ты теперь его разве только во сне увидишь…»

Во сне, как ангел, появился,

На сердце искор заронув…

Не могу объяснить почему, но мне почти до слез нравилось, что девушки пели «искор» вместо «искру» и «заронув» вместо «заронил». В этом заключалась какая-то своеобразная прелесть: неграмотно спетые слова казались мне какими-то особенно наивно-трогательными и горькими.

Между тем песня шла все дальше и дальше:

Во сне, как ангел, появился,На сердце искор заронув,Сказал: «Гуляй, моя милая,И не влюбляйся ни в кого:

В твоих летях любить опасно,И ты завянешь, как трава.Завянешь ты, да и засохнешь,Расцвесть не можешь никогда».

«В твоих летях любить опасно» — это тоже неграмотно. Но как это чудесно звучало для меня в ту далекую пору! Да так и должно быть — в летях, а не в летах. И любить опасно именно «в твоих летях», а «в летах» уже, наверно, не опасно. Когда пели «в летях», то девушка — героиня песни — казалась мне совсем-совсем еще молоденькой, неопытной и беззащитной. Обидеть такую было очень легко. И я искренне жалел ее, хотя это была всего лишь девушка из песни.

Была и еще одна песня, которую в Глотовке пели довольно часто и которую я тоже не мог слушать равнодушно. Вот она: