На Ельнинской земле

В редакции я продолжал работать один. Правда, некоторое время мне помогал мой сотоварищ по гимназии И. С. Молотов. Но его скоро призвали в армию, и он уехал из Ельни. И опять я один.

Конечно, в Ельне, несомненно, были люди, которые могли бы вести если не газетную, то хотя бы канцелярскую работу в редакции — это ведь тоже было необходимо. Однако идти в редакцию никто не хотел. Не хотел по той причине, что она не могла обещать своим сотрудникам даже самого минимального продовольственного пайка. За работу я мог платить только деньгами. Но деньги мало кого интересовали: купить что-либо за деньги было почти невозможно. Поэтому люди, естественно, предпочитали такие учреждения, где хоть изредка, хоть нерегулярно, но все же что-нибудь «дают». Выше всех котировались военные учреждения, затем уездный союз кооперативов, упродком…

А в моем распоряжении не было ровно ничего. Когда я сейчас вспоминаю 1919 год, то и сам не могу понять, как я мог тогда выжить. Да не только выжить, но еще и работать. Я голодал день за днем, неделю за неделей, и этому не видно было конца.

Помню лишь три случая, когда мог считать себя более или менее сытым.

В Ельне на базаре довольно часто появлялись некоторые продукты питания, хотя и в небольшом количестве. Но их не продавали за деньги, а лишь меняли на что-либо — на мануфактуру, на керосин, на соль, острый недостаток которой испытывался тогда всюду, и на некоторые другие предметы. У меня же не было ни мануфактуры, ни соли, ни чего-либо другого, что можно было бы предложить в обмен на продукты.

И лишь однажды каким-то чудом мне удалось купить за деньги бутыль молока. Вероятно, я отдал за эту бутыль весь свой месячный заработок, но зато в течение двух дней мог быть спокойным.

Второй раз меня выручил один мой земляк — Карначев. Специально для меня он достал где-то фунтов пятнадцать ржаной муки, а его жена испекла из этой муки хлеб. Ну, тут уж я мог считать себя просто Крезом и в течение нескольких дней мог совсем не думать о хлебе насущном.

Но особое удовлетворение я испытал в третий раз, когда по ордеру упродкома получил половину головки сыра, которого я вообще до тех пор ни разу не ел, и четверть фунта сахару.

В это время у меня жил мой школьный товарищ Петя Шевченков, приехавший, чтобы устроиться на работу в Ельне. Вместе с ним мы вскипятили в солдатском котелке воду (вместо чая) и устроили настоящий пир. В один присест мы уничтожили и сыр, и сахар, и весь кипяток. И это было так вкусно, что, казалось, вкуснее не может быть ничего.

Вот такие были времена.

Несмотря, однако, на то, что моя редакция никак не могла считаться «хлебным местом», штат ее все же постепенно начал увеличиваться. Сначала пришла на работу совсем еще молодая девушка Таня Соколова — дочь печатника, работавшего в типографии. Она взяла на себя всю канцелярскую работу. Затем появился счетовод. Как-никак в распоряжении редакции были и деньги, и некоторые материальные ценности: ну хотя бы бумага. Все это надо было учитывать, вести приход-расход. Счетовод попался хороший, старательный, знающий свое дело. Но вся беда была в том, что он страдал тяжелой формой эпилепсии. Бывало, прямо на работе упадет на пол, корчится, извивается, бьется головой об пол, мычит, бормочет что-то — просто страшно становится.

Помочь ему в это время мы ничем не могли. Ждали, пока припадок кончится сам собой. Припадок кончался, и я отпускал счетовода домой. Возвращался он лишь дня через два или три: нужно было время, чтобы больной пришел в норму.

Так повторялось много раз, но заменить счетовода было некем. И он работал в редакции довольно долго.

Вокруг газеты объединились и еще кое-какие ельнинцы. В штате редакции они не состояли, так как работали в других учреждениях, но охотно писали в газету как по собственной инициативе, так и по специальным заданиям редакции.

А однажды пришел ко мне «итальянец» и спросил, не могу ли я взять его на постоянную работу. Он сказал, что после ранения и после госпиталя приехал к родственникам в Ельню и намерен прожить у них несколько месяцев. «А может быть, — добавил он, — я останусь здесь и навсегда».

Я, к сожалению, позабыл, как звали этого человека. «Итальянцем» же я назвал его потому, что он великолепно знал итальянский язык, и в редакции его так и прозвали — «итальянец».

Он проработал в газете два или три месяца, а потом куда-то уехал. Запомнился он мне не столько своей работой, сколько тем, что очень хотел научить меня итальянскому языку.

С большим желанием начал заниматься со мной, хотя, к сожалению, продолжалось это очень уж недолго — каких-нибудь дней десять. А потом я отказался от занятий, полагая, что итальянский язык никогда и нигде мне не понадобится.

Это, конечно, было глупо, и мой учитель искренне огорчился, когда узнал, что заниматься итальянским языком я больше не буду.