На Ельнинской земле

Скоро мы вошли в небольшой лес и от неожиданности остановились: в лесных зарослях было столько соловьев и так хорошо они пели, что трудно себе представить это. И мы долго стояли на залитой лунным светом и кое-где перерезанной черными тенями лесной полянке и молча слушали. А соловьи продолжали петь, словно подзадоривая друг друга; где-нибудь начинал один, и почти немедленно из другого места ему отвечал второй, но отвечал уже по-своему, на свой манер. Вслед за вторым начинал третий, четвертый… Происходило так, словно каждый во что бы ни стало хочет перещеголять своего соседа и потому запускает такие трели, начинает так щелкать либо свистать, что, думается, лучше уже и нельзя…

Я и раньше слышал соловьиное пение, но не обращал на него внимания. И о соловьях знал и судил больше по стихам и немногим романам, которые мне удалось прочесть, а отнюдь не по своим собственным наблюдениям. А тут вдруг такая встреча с соловьями!

— Ну и запузыривают же!.. — проговорил наконец Василий Васильевич. — Вот это да-а!..

Но как ни хорошо пели соловьи, нам надо было идти дальше. И мы пошли.

2

Екатерина Сергеевна Горанская, а также ее младшие сестра Наталья Сергеевна и брат Иван Сергеевич родились в семье зарубинского дьякона Сергея Яковлевича Горанского. Однако отец их рано умер, и все заботы по воспитанию детей легли на овдовевшую мать Елену Андреевну. Для нее это было делом весьма трудным и сложным, так как после смерти мужа она осталась почти без всяких средств к существованию. И если две ее дочери стали учительницами, то лишь потому, что она сумела определить их в Смоленское епархиальное училище: в этом учебном заведении дети некоторых священнослужителей содержались и учились бесплатно или наполовину бесплатно.

То же самое и с сыном Иваном. По бедности он не мог поступить в гимназию и потому вынужден был пойти в Смоленскую духовную семинарию, которую еще не кончил. Оставалось пробыть в семинарии еще два года, после чего ему предстояло стать священником. Однако молодой Горанский вовсе не хотел быть священником, в бога он не верил, семинарию и ее порядки ругал на чем свет стоит. Но уйти из нее пока никуда не мог. Не мог хотя бы потому, что шла мировая война, и, уйди он из семинарии, его тотчас же мобилизовали бы. А этого Иван Сергеевич тоже не хотел: так же, как и Василий Васильевич, он был решительным противником войны.

У семьи Горанских был в Зарубинках свой дом. Собственно, не дом, а простая хата, разделенная тесовыми перегородками на кухню-прихожую, крошечный зальчик и совсем небольшую комнатку, в которой спали сестры Горанские.

Для нас с Василием Васильевичем места в этом доме определенно не было. И мы — конечно, с согласия хозяев — оборудовали себе «квартиру» на чердаке. У слухового окна, дающего вполне достаточно света, чтобы читать и писать, поставили небольшой столик и две табуретки. Чуточку поодаль от столика прямо на земле, которой был засыпан потолок, разбросали две или три охапки соломы: это была наша постель.

Не знаю, кто первый придумал такое название, но только наше чердачное обиталище все сразу же стали называть не иначе как «верхотурьем». Вот на этом-то верхотурье и началась моя подготовка к поступлению в четвертый класс гимназии.

Руководил моей подготовкой Василий Васильевич Свистунов. Но заниматься только со мной для такого деятельного, энергичного человека, как Свистунов, было мало: оставалась уйма свободного времени, и он не мог допустить, чтобы оно пропадало даром. Поэтому Василий Васильевич начал давать уроки еще трем или четырем ученикам — на этот раз уже ради заработка, а не безвозмездно, как это было со мной.

Ученики его жили на довольно большом расстоянии как от Зарубинок, так и друг от друга. И очень часто случалось, что Василий Васильевич не успевал обойти их всех за один день, оставался у кого-нибудь ночевать и возвращался в Зарубинки только на второй день. Правда, Василий Васильевич давал уроки каждому из своих учеников не ежедневно и «расписание занятий» составил таким образом, что дня три в неделю он был все же совершенно свободен. В эти дни он из Зарубинок не отлучался.

3

Как только на верхотурье через окно проникало столько света, что можно было взяться за учебники, я уже сидел на табуретке за своим некрашеным столом и заучивал, готовил, запоминал то, что задано было Василием Васильевичем. Прекращал я свои занятия только вечером, когда становилось совсем темно.

В течение дня у меня было три перерыва — на завтрак, обед и ужин. Но перерывы короткие: если сложить их вместе, то они составят не более полутора часов.

Приходилось мне очень трудно, но я понимал, что иначе нельзя. Я должен был успеть сделать все, что надо, должен был во что бы то ни стало осилить все те предметы, которые значились в программе, причем осилить в очень короткое время: не более чем в три месяца. А предметов этих было так много, что даже от простого их перечня мне иногда становилось не по себе.