На краю государевой земли

А он вытер рукой пот с лица и прошлёпал босыми ногами до двери. Там он нашарил в темноте жбан с бражкой, припал к нему, стал судорожно глотать хмельную влагу. Утолив жажду, он обернулся и глянул на Матрёнку. Та куском теста переломилась через лавку. Вверх бесстыдно задрался её огромный розовый зад... Он постоял, глядя на этот зад, икнул и стал что-то отыскивать, пьяно тараща глаза по углам баньки. Увидев ожог[68], он взял его, повертел в руках, словно о чём-то раздумывал, затем приставил ожог к шее Матрёнки и на секунду замер... Его рука не знала, что делать... И вдруг он стукнул по нему ладошкой... Ожог проскочил долотом сквозь шею Матрёнки и припечатал её к лавке, как иголкой большое насекомое... Сильное бабье тело дёрнулось, из шеи брызнула кровь прямо на него, на лицо и на грудь, на его волосатые худые ноги. И он брезгливо запрыгал, стряхивая её... Остановился, замер. Его взгляд, пустой и тёмный, скользнул с кадушки на полок, на очаг, лавку, Матрёнку, тронутую зелёной сыростью шайку, и снова на полок, кадушку, очаг... Он забормотал опять: «Ту-ту, курва!.. Ту-ту, курва!»...

Где-то за стенками баньки взлаяла собака. Карпушка вздрогнул, закрутил башкой, наткнулся взглядом на свою одежонку, жалко обвисшую от жары на деревянных шпеньках, вбитых в брёвна баньки. Он сдёрнул её со стены, лихорадочно напялил на себя, выскочил из баньки и пошёл, тупо глядя перед собой. Он не озирался, точно страшился наткнуться на что-то или вынырнуть из своего странного, приятного и бездумного мирка. В него он обычно погружался, когда вот так напивался. Он шёл куда-то, не соображая, куда и зачем идёт, и бормотал всё тоже: «Ту-ту, курва!.. Ту-ту, курва!» — спотыкаясь о какие-то колдобины, неясно расплывающиеся перед глазами в сумеречной летней тиши.

* * *

Через неделю после ухода Пущина в поход к песчаной отмели у Томского городка пристали дощаники. Они пришли из Тобольска. С них бросили чалки, положили сходни, и на берег сошли путники. Среди них на песок ступил и молодой человек, лет тридцати пяти от роду, в светло-коричневом кафтане, без шапки. И ветер, речная понизовка, слегка взъерошил его длинные жиденькие волосики, падающие ему на лицо, загорелое от длительного путешествия. Он был поджарым и сильным, судя по тому, как он ловко сбежал с дощаника по сходням. На нём были тёмные, неопределённого цвета шаровары и сапоги из яловой кожи: тяжёлые, ноские, как раз впору на дальнюю дорогу. Лицо у него было невыразительное, глаза голубые, выглядел же он обычным дьяком, ну дьяк как дьяк или подьячий. Да, так. Он на самом деле был подьячим. За ним на берег сошла маленького роста женщина, его жена. А следом его холоп стащил на берег какой-то тюк, бросил его на песок и побежал назад, за следующим, стал таскать ещё и ещё... И все они были какие-то увесистые, так что он сгибался под их тяжестью.

- Дружинка! — поздоровался молодой человек за руку со всеми томскими, что оказались тут на берегу. — Огарков!.. Подьячим к вам! На службу!..

— A-а! Дружинка, привет! — подошёл к нему подьячий Ермошка Кашин, оказавшийся случайно на пристани. — И ты здесь? — промолвил он, многозначительно, намекая на что-то. — Как там Москва? Что делается в Поместном?

— Да ничего не изменилось с тех пор, как ты ушёл оттуда!

— Ну, ладно — устраивайся! — сказал Ермошка. — А потом покажись Татеву-то!

Он махнул на прощание рукой Огаркову и ушёл с пристани.

А на следующий день Татев вызвал к себе в съезжую Тухачевского. Там, помимо него, сидели уже дьяк Важенка Степанов и подьячий Ермошка.

— Ты, Яков, с кем пойдёшь-то в «мугалы»? — спросил его князь Иван. — Из подьячих советую взять вот его, — показал он на Ермошку.

— А как ты без него-то? — спросил Тухачевский воеводу, чтобы отказаться от Ермошки, но и не обидеть его, дружка Федьки Пущина. С ним он выпивал не раз, но в дальнюю землицу не пошёл бы.

— Обойдусь!

— Нет, лучше московский. Тот новый, Дружинка... Разбитной. Такой в походе нужен: за себя постоит, спуску никому не даст и цацкаться не придётся.

Татев задумчиво почесал затылок. Затем он рассказал, что Дружинка не случайно здесь, не просто так. Он сослан за то, что сошёлся на кулачках с воеводой, с Петькой Корсаковым, на службе, когда ходил писчиком при нём. Вот как бы и ему от этого придурка беды не вышло.

— Ничего, обломаю!

Князь Иван показал на Степанова, мол, послушай.

— Вместе за столом в Поместном сидели, — сказал Важенка. — Я его как облупленного знаю. Не советую брать.

Яков промолчал.

— Моё дело предупредить, — равнодушно вздохнул князь Иван. — А раз согласен, так и отпишем в Казанский.

* * *

Разлад на судах Пущина начался на третий день после того, когда они, выйдя в Обь, миновали Уртамский острог. Первым из-за чего-то начал задираться и отказался следовать в фарватере Путинского дощаника Исайко Бык, десятник пеших казаков. Его Федька взял с собой верховодить над одним из дощаников.