На краю государевой земли

Яков, опасаясь большой драки, закричал на холопа Дружинки: «Филька, ты-то хоть не встревай! Твой хозяин того: совсем уже сбрендил!»

— Ты прельстил его, ты! — вдруг перекинулся Дружинка на Якова, затем подскочил к казакам. — А на вас пущу порчу! Что в мыслях ваших — всё ведаю, вс!.. «Златая чепь» у меня — по ней ваши думы читаю!

Казаки присмирели, смущённо глядя на него... «Ишь, чем пугает-то!»

— И у ваших жён естество покраду! Владеть буду!.. И про жёнку твою, — вонзил он злой взгляд в Якова, — и про дочеришки твои все тайны ведаю, естество...! — грязно прошёлся он насчёт его семейных.

— Опять сдурел! Доколе таких подьячих будут слать с Москвы! Невелик человек, да опасен! — загалдели казаки.

Яков же не выдержал такого и врезал подьячему по роже. Дружинка клацнул зубами, прикусил язык и замолчал.

В этот момент в катагар вбежал Уйбашин и что-то быстро залопотал.

— Он говорит, Чечен-хатун послала! — стал переводить толмач. — Сказать, почему так ругаетесь, государя почасту вспоминаете! Мы имя его слышим только, и то нам страшно! А вы-то на ножах режетесь, да про него кричите, людей моих пугаете!..

Казаки, выслушав монгола, захохотали, оправились от нервной встряски.

А Яков, бросив выяснять отношения с Дружинкой, обнял за плечи Уйбашина и поскорее увёл его из катагара. Немного проводив его, он попросил передать хатун, что у них то делается не по злому умыслу, а такие-де они есть люди, но обещал, что шуметь больше не будут.

* * *

На Рождество в улусе Чечен-хатун появился лаба Мерген-ланза. Хан был ещё в отъезде, на своих кочевьях, и лаба первым делом пришёл к послам в катагар.

Сёмка Щепотка, проживший у лабы без малого пять недель до их прихода сюда, уже рассказал Якову, что тот чуть ли не каждый день молился за здоровье государя, как ему толмачил Какайка. А Какайка, тоже ещё тот тип, как только появился в улусе Чечен-хатун, тотчас же нашёл себе жёнку в одной из юрт и безвылазно жил у неё. В катагар он заглядывал только тогда, когда там было тихо, и томские не ругались между собой. Он тоже рассказал, что лаба на их стороне, а лабу-то очень уважает хан и не ослушается его.

Войдя в катагар, лаба прежде всего поклонился Будде, глиняная фигурка которого торчала на полке, над торбами.

Об этой фигурке посольские уже и забыли как-то, забыли, что на них день и ночь с полки бесстрастно взирает большими глазами-миндалинами божок. Он скрестил ноги, сидит, да ещё надул круглые щёки, гладкотелый, упитанный как мальчик, равнодушный к тому, что делают здесь чужаки.

Поклонившись Будде, лаба прошёл к очагу и сел справа от него. Круглое, жёлтое, морщинистое и умное, но с лукавинкой лицо повернулось к Якову...

В тот день разговор у них был долгим.

Мерген-ланза обещал уломать хана.

— Хан портит своё лицо, — согласился он, смерив изучающим взглядом простоватого на вид посла. — Я же пойду с тобой до Москвы, до государя. Хочу увидеть его очи, прежде чем умру... Да проведав у государя путь, хочу сходить в землю Иерусалимскую...

— Китайское царство взял?! — удивлённо полезли вверх у него брови, наползая на голый череп, когда Яков спросил его, как-де Чагир-хан взял Китайское царство: подкопом, или водой вытопил. Он скептически поджал губы. — Он и зреть не смел на него!.. Сильное царство, ох, сильное! — уважительно сказал он.

Лаба ушёл. Казаки стали укладываться спать, и вскоре в разных концах тесного помещения переливами заплескался здоровый мужицкий храп.

Яков улёгся тоже. Хотелось спать, но почему-то он никак не мог заснуть, ворочался, вспоминал разговор с лабой и разглядывал через дымовое отверстие юрты кусочек звёздного неба...

Время, должно быть, минуло за полночь, когда сквозь это отверстие вдруг пробился слабый лучик лунного света, пронзил сизый качающийся дымок и упал на Будду. И глиняная фигурка, выкрашенная в жёлтый цвет, ещё сильнее пожелтела в этом лунном свете. И Якову показалось, что Будда ожил и слегка двинул рукой, словно собирался поднять её... «Лаба сказал — так и будет!» — произнесли его губы, и тут же сухим треском затрещал в очаге кизяк, от него потянуло вонью, и тонкая струйка дыма поползла к Будде. Вот она коснулась его, извиваясь, окутала его глиняную головку... «Лаба сказал — так и будет!» — снова затрещало, но теперь уже в голове у Якова, и так, будто кто-то произнёс это тут, рядом, вслух. И он толкнул в бок Лучку: «Ты что бормочешь-то!»

Лучка спросонья испуганно промычал:

— A-а!.. Что, что?!

— Ты что бормочешь?

— Отстань, ничего не бормочу, — проворчал Лучка, повернулся на другой бок и сразу же опять засопел, противно, всхлипами втягивая в себя воздух в душной, с вонью юрте, набитой телами двух десятков нажравшихся на ночь мужиков, спящих вповалку на шкурах, полных насекомых... Вот кто-то проснулся, тихонько ругается, чешется, невмоготу, ворочается и снова засыпает...

Яков глянул всё туда же, на полочку, но там было пусто: бледный лучик отполз в сторону, и Будда словно растворился в темноте...

Своё слово Мерген-ланза сдержал. Не прошло и недели, как в улусе матери снова появился Алтын-хан. И посла тут же пригласили к нему в юрту.