На краю государевой земли

Яков принял у князя Петра Ухтомского город, за неделю обошёл крепость и посад, провёл смотр своему невеликому гарнизону. Весь его гарнизон состоял из полусотни стрельцов, набранных из здешних промышленных и гулящих людишек. Заглянул он и в Успенскую церковь на службу к попу Нефеду. До другой церквушки на посаде, Михаила Малеина, у него не дошли ноги. К его ведению относилось и Туруханское зимовье, с приказчиком из которого он надеялся встретиться ещё этой осенью.

В городе, на посаде, стоял кабак и ещё две торговые бани. И там, в кабаке и бане, играли в зернь. Карточные игры были тоже на ходу: всё это шло в откуп охочим. Казна имела здесь большой доход с проезжих: на промысел и с промысла миновать этот городок было невозможно. Процветало тут на посаде и всякое ремесло. И тем же таможенникам дел хватало на всех, на два десятка человек. Здесь на восток, на промыслы, текли товары. Оттуда же, с Енисея и Лены, рекою шла пушнина. И в кабаке, и в тех же банях, в играх в зернь и карты, тут многие оставили своё добро, добытое тяжёлым трудом за тысячу вёрст отсюда.

В один из первых его дней воеводства к Якову на двор заявились посадские во главе с Емелькой Чичканом и Тренькой Мозолькой, местными торговыми воротилами. Мужики не мялись долго. Они по-деловому подошли к знакомству с новым воеводой: поднесли ему внушительных размеров синий штоф с водкой. Штоф был изящным, с белыми и красными полосками, которые винтом опутали его. Тут же были две стеклянные, на тонких ножках рюмочки. Это был обычный, хитрый ход посадских и торговых, для проверки, для стыковки с новым воеводой: если пьёт, тогда спокойны они были.

Яков выпил с ними водки. Мужики, откупщики кабака и баней, поднаторевшие в делах с воеводами, сразу же определили — воевода свой человек.

После этого визита, Яков приказал стрельцам притащить в съезжую тех, мошна которых выдерживала до двадцати и более покручников. Таких оказалось немало, и стрельцы забили ими съезжую, а к ним ещё и откупщиками и посадскими.

Якову были нужны эти зажиточные мужики. Он задумал содрать с них десятую деньгу, отстроить, конечно, не за один год, воеводский двор и поднять крепость: заделать острогом сгоревшие стены. Поэтому, зачитав собравшимся об этом царскую грамоту, он напрямую заявил им: «Миром строить надо!»

— Не-е, воевода, сё государево дело! — отрицательно закачали головами мужики. — Ставь казной! Стрельцами!

— Таможню возьми: бездельных, корыстных! — стали зубоскалить зверовщики.

— Вот Дёмка придёт из Туруханска — тогда и поговорим! — сослались торговые на Шишкина, известного всем здешним старого пройдоху, приказного тобольского стола; тот уже четвёртый год ведал Туруханским зимовьем.

Яков насторожился: вот с ним-то, с тем пока ещё неведомым для него Шишкиным, он и надеялся встретиться вскоре.

С мужиками он так и не договорился, на том и разошлись ни с чем. А дальше — больше. Собрал он опять их, и получилось то же самое. И те, с мошной, снова: вот, дескать, придёт Дёмка, он скажет своё слово... И Яков, не видя ещё ни разу приказчика, уже был зол на него.

— Ничего, Яша, зато мы вместе, — тихо говорила Аксинья, успокаивая его вечерами дома, когда он приходил из воеводской сумрачным. — Всё образуется, как-нибудь...

Но он видел её глаза, и ему казалось, что они укоряли его, словно говорили: притащил бог знает куда, и живём, как цыгане... А выйдешь из дома — кругом посадские и торговые, прижимистые, несговорчивые...

Прошло полтора месяца, как он приехал сюда. В середине сентября выпал снег и стало примораживать.

В один из таких, уже по зимнему холодных дней Яков притащился в съезжую рано, чтобы, пока там ещё никто не появился, посидеть одному. С самого утра у него болело всё тело, а на душе было скверно. Вчера он опять полаялся с купцами, обозлился, напился и уже с нетерпением ожидал этого сукиного сына, Дёмку, на которого всё сваливали мужики.

Крохотное оконце в съезжей затянуло изморозью. В избе было полутемно и пусто. И странно, но одиночество не помогало, не успокаивало, как бывало раньше.

«Хоть бы сверчок запел!» — мелькнуло у него, и снова всё о том же. — И где этот мерзавец Дёмка!»...

Вспомнилось ему почему-то детство, речка. Они, мальчишки, валяются на жаркой песчаной косе, греются после купания... А вот перед его мысленным взором появилась Матрёнка, его первая жена, какой он увидел её когда-то впервые в соседнем поместье, у Васьки Бестужева, под Смоленском... Он хотел вспомнить свои походы и сражения, в которых участвовал, но не смог выжать из памяти ничего: их там как будто и не было. А ведь половина его жизни прошла в них...

Он тяжело вздохнул, нагнулся, чтобы открыть казённый сундук: из глаз у него брызнули искры, сердце учащённо забилось и вдруг сжалось, остановилось, сильная боль ударила его по груди... Он распрямился, посидел, отдышался. Затем он достал всё-таки из сундука грамоты, бумагу и чернильницу с пером, разложил всё это на столе перед собой. Подьячего у него не было, и его работу приходилось делать ему самому.