На краю государевой земли

— Ладно, Фёдор, ты мужик крепкий, государево битьё не свалило тебя, — сказал Лодыжинский. — Осилишь и это... Сделаешь, Фёдор, сделаешь...

Уже спокойнее стал уламывать он его, заметив, что Федька раскис и вот-вот согласится опять тащиться туда же, на Тугирский волок, на Амур, откуда недавно пришёл, ещё и двух лет не минуло.

— А Степанов-то, весть дошла, пропал там со всем своим полком, — сообщил Лодыжинский. — Где-то на Шингале богдойские перебили всех. Мало спаслось. И те, говорят, побежали на низ Амура, в землю гиляков. Это Петриловский отписал. Да ты, кажется, встречал его там?

— Да.

— Может, морем, через Ламу выйдут? Что говорить-то, ты сам знаешь ту землицу!

— Да, весь Амур не стоит земли гиляков! — глубокомысленно повторил Федька когда-то сказанное Степановым, нарочно поддакивая воеводе с расчётом, что он, может быть, смягчится и пошлёт туда кого-нибудь другого, того же Матюшку Ярыгина: за то, что вывел в сыны боярские.

— Хватит, Фёдор! — остановил Лодыжинский его, когда он заговорил было об этом. — Ты вот что! Как только найдёшь захоронки, вези на Амур, Пашкову!

В воеводскую клетушку зашёл дьяк Тонково, прошёл вперёд и сел на лавку подле воеводского стола. Он переглянулся с Федькой, поздоровался с ним кивком головы, взял со стола зачем-то гусиное перо, повертел его в руках, положил на место, что-то пробормотал Лодыжинскому и стал слушать его разговор с Федькой.

Прошло немного времени и сюда же притащился Иван, старший сын Лодыжинского. Это был здоровый мужик, весь в отца, такой же, с барственным видом на полнеющем лице. Ему было уже за тридцать. Сюда он приехал вместе с женой и детьми. И Лодыжинский старший любил своих внуков до изнеможения, со страстью пожилого человека, разочарованного в людях, по жизни растерявшего друзей. И смысл его существования замкнулся теперь на своих, родных кровинушках.

— Ты что здесь сидишь? — грубовато опросил он дьяка.

— А что же я буду делать! — отозвался тот.

— Так!..

Лодыжинский младший не договорил. А Тонково переглянулся с воеводой, и тот покивал молча головой. И дьяк, посидев ещё немного, вышел из клетушки.

— Иди, он тебе всё скажет, — велел воевода сыну, намекая на что-то.

И тот вышел тоже из его клетушки.

Весь этот короткий разговор, непонятный для Федьки, прошёл быстро, так что он даже не сообразил, что же было решено вот только что при нём.

Дело же было в том, что дьяк вместе с воеводой и его сынком, этим бугаём, как называл Федька мысленно воеводского последыша, проделывали здесь всякое по части ясака. Они брали мзду за прибор в служилые и за отправку приказчиком годовалить в зимовье. И сам Федька тоже давал воеводе и дьяку мехами, а то, бывало, давал и деньгами, зная, что там, при сборе соболей с ясачных, покроет те расходы вдесятеро. А дьяк ещё, известное дело, держал винный откуп за собой. Но заправлял тем откупом сынок Лодыжинского. На таможне тоже были свояки у воеводы. И судные деньги, немалые, уходили туда же к ним, к воеводе и дьяку. А они-то, судные, больше будут даже ясака и десятины с промышленных. Так воевода же плачется ещё и в Москву: оттуда просит деньги, на помощь, на прибор, мол, служилых. Да и крепостишка, дескать, одряхлела...

Фёдору Тонково было уже за 50, он был чуть-чуть моложе его, Федьки. Но не похож он был на тех дьяков, сутулых, землистых лицом и слабых, как тени, которых Федька видел по приказам в Москве. Этому-то, пожалуй, дай в руки палицу, да выпусти на драку, так он уложит в одиночку иное войско. Не обидел бог его силушкой. За что, по слухам, пустив в ход свои кулаки, когда был дьяком приказа Казанского дворца, он и угодил сюда. И вот теперь, после стольких лет, почитай, второй срок воеводства Лодыжинского перевалил за половину, он не хочет уезжать отсюда: приноровился тут...

«Воруют! Здорово воруют!» — подумал Федька, завидуя тому, как это ловко было поставлено воеводой и дьяком.

— Ну всё, Фёдор! — сказал Лодыжинский, наконец-то, отпуская его из воеводской. — Собирайся! От государева указа не сбежишь!.. Хе-хе! Давай! Два дня на сборы!

Федька вздохнул, поднялся с лавки, рука потянулась было сама собой почесать затылок, но он остановил её, кивнул головой воеводе и вышел от него.

Стояла вторая половина июля, на дворе было жарко, невыносимо душно. Такого не бывало даже в Томске. Не освежала воздух и близкая река. А в такую погоду Федька чувствовал себя обычно неважно, болела, кружилась голова. Старая Фёкла, шептуха, так и не вылечила его до конца. И он, прикрыв шлыком голову от палящих лучей солнца, пошёл, слегка пошатываясь, как подвыпивший, к воротам крепости, к себе на двор.

* * *