На краю государевой земли

— А вот послушайте-ка, послушайте! — вдруг быстро и горячо заговорила Клава воркующим голоском, когда Ерофейка показал ей, к её удовольствию, на место рядом с собой, и она присела на краешек лавки, как голубка на ветку, готовая вспорхнуть в любое мгновение и улететь всё туда же, к печке. — Тут у нас казак сшёл как-то на покос. День-деньской робил. И захотелось ему заночевать там же! И вот он спит, а одним глазком-то поглядывает. А култук узок. Ельник кругом! И тёмный! Жуть днём-то! А ночь, луна ходит! И вот слышит он, что кто-то притопал, с-под ельника. А работник его спит, храп под матицу! А у него знику нету! За стеной-то кто-то зашебуршал!.. Он и вышел, глянул — никого!.. Тажно ляг — опять! Он вышел с ружжом. И тут кто-то сбежал в тот ельник... Однакось, не стрелил!..

Федька захохотал: «Ха-ха-ха! А что же не выстрелил! То же был медведь!»

— Не-е, то не медведь! — перекрестилась Клава, боязливо посмотрела в тёмный угол за печью. — И убить его не мочно! Токмо медной пулей, отлитой из креста!

— Кто тебе крест-то, святое дело, даст? — засомневался Ерофейка, выслушав, похоже, уже не раз рассказанное.

Они выпили ещё, закусили. И Хабаров, быстро насытившийся, затянул песню, сильно, басом, тягучую, как реки, по которым он ходил по своей жизни. И Федька, безголосый Федька тоже подхватил её. Им помогла своим тонким нежным голоском Клава. Она раскраснелась, с высокой грудью и всё ещё изящной статью она была мила, и взор невольно тянулся к ней...

И Федьке показалось в её лице что-то знакомое. Где-то он уже видел её, в далёком прошлом, это лицо сидело в нём, впечаталось помимо его воли... «А-а! — пронзила его догадка. — Так то ж она, Зойка, Васяткина зазноба! Но молода ещё!»... Васятку он уже и не мог вспомнить, каким тот был четыре десятка лет назад, а вот её с чего-то вспомнил...

За столом они засиделись долго. И уснул-то Федька тут же, на лавке, куда Клава кинула ему какой-то старый Ерофейкин тулупчик. Акарка же ушёл спать на берег реки, к лодке, и в ней привычно свернулся калачиком на какой-то шкуре, рядом с Куделькой.

Глава 22. Протопоп Аввакум

На Тугирский волок Федька попал только к началу весны следующего года, по ещё зимнему пути. Команда с ним была невелика, двадцать семь человек, среди них десятником был Андрюшка Щербак, да ещё незаменимый и верный его Акарка.

Зимник размяк, по берегам Олёкмы уже местами сошёл снег, темнела чёрными плешинами земля. Но по утрам на реке ещё хрустел под лыжами наст. Груз, снаряжение и провизию, они тащили за собой на нартах. С утра они обычно закидывали лямку на плечо и вперёд, гуськом всё по тому же льду. Лёд на реке был ещё крепким, казалось, не скоро тронется, не видно было ни одной полыньи, хотя к полудню блестела, играла под апрельским солнцем снежница, прозрачная и чистая, на белой, гладкой, изо льда дороге. Но Федька уже знал обманчивость вот этой тверди на порожистой реке. Сегодня крепок ещё лёд, а завтра река как будто вздрогнет и сбросит с себя уже ненужный покров и замутится свободно волнами.

Но вот под ногами, наконец-то, твёрдая и тёмная земля, когда они, не искушая судьбу, оставили лёд и пошли берегом... А тепло-то как! И дух истомный прёт от земли, от прошлогодней травки и от камней, нагретых солнцем. Всё, всё тянулось к солнцу, к свету, томилось жаждой новизны... Вон зелень уже лезет из земли на тёплых бугорках, поют какие-то там пташки, защёлкали дрозды в лесу... Вскрик хищной птицы!.. В ответ ворона каркнула сердито хриплым басом, как будто ругнулся пьяный мужичок... По соснам ветерок прошёлся, вот отразилось от скалы обманчивое эхо, словно насмешливо и зло пролаял кто-то там. Везде и всюду журчит, течёт, ревёт в ручьях вешнёвка, бранчливая и грязная, плюётся холодком... А вот вдруг камнепад напомнил о себе: прошёлся через лес, кусты сшибает, сечёт стволы деревьев, рубцами, шрамами путь отмечает свой. И отозвался лес на этот гул обвала тревожно, криками... Но вскоре всё пошло своим неспешным чередом, опять лес занялся собой...

В том логу, на который указал Ерофейка, они искали, но не нашли ни пороха, ни свинца.

— Продал, продал, сукин сын! — ругался, также как и Лодыжинский, теперь и Федька на Ерофейку, обозлённый, что притащился сюда напрасно, впустую из-за этой захоронки. Да, они нашли кое-что. Но так, по мелочёвке: серпы да ещё железо.

— Основную захоронку кто-то уже свёз, и давно, — глубокомысленно заявил Андрюшка, оглядывая выкопанную яму, в которой торчал вместительный и даже не присыпанный землёй сруб, уже заплесневевший в сырой яме за те шесть лет, как его тут поставили. Похоже, забирали всё в спешке.

И Федька вспомнил слова Лодыжинского: «Пороху и свинца пудов с восемьдесят! Шутишь! — поднял тот вверх указательный палец, чтобы Федька понял всю важность дела. — Не один полк вооружить можно!»...

— Ватагой, только ватагой! — сказал Андрюшка, подтверждая мысли Федьки, что такой груз могла поднять только целая артель.