На краю государевой земли

Дарья не заметила, как у него в руках оказался топор, что всегда валялся под печкой: дрова поколоть или щепок натесать. И размахивая им, он забегал по избе, одуревший от сивухи, от этой сучки Машки, от звона в голове... Словно обезумев, он стал крушить всё подряд, рубить на полный мах, уже мужицкого роста.

— Убью, убью! — завопил он, ну прямо зверь зверем, только о двух ногах, да в портах, ею чинёных перечиненных. — Машка, где ты...! — врезал он пару раз топором со всего плеча по косяку, наградившему его здоровенным синяком. Затем он рубанул по двери, за которой скрылась остячка, и пошёл, пошёл перебирать топориком всё, что встречалось на пути.

Наотмашь срубил он и занавеску. Та упала, накрыла его. А он завертелся, пытаясь сбросить её, заметался по избе огромным ситцевым платком.

— Что же ты, изверг, делаешь-то! — застонала Дарья, увёртываясь от сына; тот, сослепу, мог порешить и её. — Ситчик-то, ситчик где же достать!..

Проснулся и захныкал Гришатка, разбуженный дикими вскриками в избе: самый маленький отпрыск их семейства. Годик ещё минуло ему, родился уже здесь, в Томске. Дарья кинулась к люльке, встала подле неё, заслонила малыша, опасаясь, что хмель качнёт Федьку в эту сторону... Родился Гришатка хиленьким, весом вдвое меньше, чем родился Федька. Был он слабеньким, болезненным. Из-за этого она подтрунивала над мужем: износился-де на службе-то, всё, больше рожать не буду...

А Федька рубанул через ситчик по столу, с грохотом опрокинул лавку, отшатнулся к печке и смахнул с припечка чугунок. По избе ударило запахом свежих щей. Ошпаренный кипятком, он взревел, стал сдирать с рук горячие ошмётки капустного листа... Затем он снова засновал туда-сюда, полосуя топором ситчик... Наконец, он скинул его, остановился раскорякой посреди избы с топором, который словно прилип к его руке, тупо огляделся и осклабился.

— Мамка, дай выпить!.. В груди жгёт, вот тут!

— Я тебе дам, зараза! — вскричала Дарья и только сейчас заметила, что осталась в избе один на один с сыном: Маша куда-то ускакала за дверь, а за ней выбежала и Варька.

«Соседей, должно быть, собирают!.. Мужиков!»

— Ох ты, горе моё! Господи, да когда же ты заберёшь-то меня! Моченьки уже нет жить на этом свете! — заголосила она.

Федька уставился на неё, силясь что-то сообразить.

В этот момент дверь избы с треском распахнулась, и на пороге появился Иван. Увидев отца, Федька набычился, двинулся на него, сжимая всё так же в руке топор, взвизгнул:

— Уйди, батя! Зарублю!

— Ах ты — сосунок! — рявкнул Иван, не сводя глаз с топора в руке сына, готовый отскочить в сторону.

В избу, вслед за ним, тут же влетел Васятка, метнулся из-за его спины, сшиб с ног Федьку и вырвал у него из рук топор. В избу сразу поналезли мужики, до того нерешительно топтавшиеся подле крыльца. Они навалились на Федьку, связали его верёвками и бросили в угол. Федька что-то замычал, стал кому-то грозить...

— Лежи, лежи!.. Ишь, герой-то какой!.. На баб — с топором!

— Сотник, глянь, как он укусил палец-то! Чисто ножом полоснул!.. Варнак!..

Мужики посудачили, что вот-де какие мальцы нынче пошли — выпьет и на мать, с топором, — и разошлись по своим дворам.

А Федька поскулил, повозился и уснул в неестественной позе с затянутыми назад руками, согнутый пополам в углу подле сундука.

Проснулся он ночью, когда в избе все спали: тревожно, взвинченные после ругани и разбирательства, кто и в чём виноват. Он заплакал в темноте, снова переполошил всех в избе.

— Мамка, да развяжи ты! Руки больно, стыло! Не чую, не чую!.. Больно же, больно! Гы-гы-гы!

Дарья вскочила с постели, подбежала к нему, завозилась над крепкими мужицкими узлами.

Сзади к ней подскочил Иван:

— Не смей!

Дарья оттолкнула его с силой так, что он отлетел в сторону и расшибся о лавку, взвыл и давай честить жену:

— Ты, ты виной тому! Твоя порода! Щенок!.. — Досыта наругавшись, он забрался на полати — к Васятке.

— Дядя Ваня, пускай, — с чего-то виновато пробормотал тот, чтобы успокоить его.

В углу же, развязав Федьке руки, Дарья стала сердито шептаться о чём-то с ним. Затем она прошлёпала босыми ногами по полу, принесла и бросила ему овчинный тулуп, принесла и краюху хлеба с ковшиком кваса. И Федька, умяв хлеб, уснул.

На следующий день, проспавшись, он покрутил кудлатой башкой, утёр ладонями безобразно опухшее с похмелья лицо, ударил себя в грудь кулаком:

— Батя — всё! Зарок дал!

«Присмирел!.. Надолго ли?» — подумал Иван, с ненавистью глядя на своего непутёвого старшего сына...

* * *

Провожать служилых в поход высыпали за стены все жители Томска. На высоком яру, подле стен острога, столпились девки. Те, что были посмелее, спустились вниз и толкались вместе с бабами среди служилых. Тут же шныряли мальчишки и собаки.

Васятка заметил Зойку, та высматривала кого-то в толпе. Встретившись с ним взглядом, она смутилась, отвела глаза в сторону и успокоилась. И он догадался, что она искала его. Под шубейкой сразу стало жарко, как в парной, и руки и ноги у него одеревенели. Ему бы подойти к ней, но ни сил, ни смелости не хватило.