На краю государевой земли

А Зойка?.. Ох! Зойка, Зойка!.. Она вдруг кинулась к нему, при всех-то, обняла, на секунду повисла на нём, припала, всхлипнула, чмокнула, неумело, звонко, в щёку: «Я буду ждать!»... Затем она быстро отстранилась от него, но не отошла, встала рядом, на виду у всего острога, заявляя этим всем что-то.

Да так, что Баженка даже крякнул в восхищении от дерзости своей дочери и расплылся улыбкой: вот, дескать, это по-нашему...

Такой большой отряд из острожка, пожалуй, никогда раньше-то и не выходил. Жители и не помнят, хотя походов было немало, несмотря на то что острог стоит всего-навсего одиннадцать годин. В новизну это было, поэтому его провожали с шумом, пьянками и драками.

— Ты чего, ядрёна тебя, загодя хоронишь меня!..

— Маркелка, стервец, токмо не вернись!.. Я тебе покажу тогда!..

Хрипунов подозвал к себе Пущина.

— Иван, трогай, трогай! Что стоять-то? Разбегутся ведь по избам! То забыли, да это!.. Мудрят!

Пущин подал команду десятникам, и те забегали, стали подгонять служилых.

— Важенка, давай, давай! — закричал он казацкому атаману. — Твои вперёд! За тобой еушта!

Казаки двинулись к реке, медленно, как бы нехотя, пьяно покачиваясь. Да ничего — на морозе всё быстро выветрится... Вперёд, торить лыжню, пошли самые крепкие ходоки.

— У тебя что-то неладно дома-то? Так ли? — спросил воевода Пущина.

Иван что-то неопределённо пробормотал, пожал плечами, недоумевая, с чего бы это нужно было воеводе.

— Может, отставишь поход?.. Важенка пойдёт вместо тебя, а?

— Что об этом сейчас-то говорить.

Хрипунов сочувственно глянул на него: не стал копаться в его семейных болячках. У него вон в бороду седина ударила, несподручно ему выговаривать, в отцы он ему годен.

— Пошли, — бросил Пущин Васятке, пристраиваясь к цепочке казаков.

Васятка двинулся было за ним, на мгновение задержался, оглянулся, выхватил из толпы бледное лицо Зойки с широко открытыми глазами. В них было что-то такое, от чего он замер на месте. Заметив это, Зойка порывисто дёрнулась в его сторону — и тут же бессильно уронила руки...

— Васятка, не отставай! — крикнул Пущин ему.

Васятка ещё раз бросил взгляд назад, на сплошную серую массу провожающих, и больше не увидел там Зойки. Он отвернулся и побежал вслед за своей сотней, тяжело волоча лыжи с чего-то ослабевшими ногами.

Отряд Пущина в две сотни человек, с нартами, собаками и лёгким полковым нарядом, растянулся на целую версту. Такой дальний поход, да ещё по указу с Москвы, Иван раньше-то и не водил. Поэтому к нему он подготовился тщательно, приложил немало сил. И вот теперь они шли вверх по Томи, всё вверх и вверх, торили и торили снежную целину по зимнику, оставляя позади себя укатанную дорогу, которую тут же, через день-два, занесёт, запорошит метельное ненастье.

Тайга закончилась. По берегам пошли степи. Вот круто, в одном местечке, взметнулась береговая осыпь. Она поскакала, поскакала вдоль реки, и снова потянулись низкие унылые равнинные берега, обвьюженные пластами снега, нависающего карнизами над рекой. Чем дальше от острожка, тем всё ниже и ниже становился бережок. А с него метёт, крутит, хлещет снегом, швыряет пригоршнями, и прямо в лицо, задувает под меховую одежду, лезет в щели, отыскивает и достаёт разгорячённое ходьбой жаркое тело. Да всё норовит поперёк людям: поверни человек, не пройти, размахнусь, не пущу, пропадёшь!.. Отсидись за ветром, рвущимся из-за поворота реки, да всё навстречу им, служилым. Далеко до следующей затишной сторонки. Тут река и ветер пошли бок о бок, вместе, рука об руку. По пути им, по дороге, но против человека... А жилья-то кругом — не на одну сотню вёрст — не сыщешь... Казаки и стрельцы упёрлись: плечо вперёд, друг за другом, держи, тяни нарты. Да смелей, не робей, потужимся, поломаемся: кто — кого...

Завыла пурга, не высунуться из-за мысочка: несёт, поёт, с ног валит. И Пущин разбил под берегом, в закуточке, стан. Отсиживались по шалашам из наскоро нарубленного ивняка. Его повязали стенкой, прикрыли сверху шкурами, а их ещё придавили пластами снега.

Холодно, ревёт ветер, но не тоскливо в становище. Служилые варят кипяток и кидают туда строганину, да солонину. Поедят, запьют сладкой бурдой, что вышла из солода: тепло, сытно, хмель в голове и словцо на языке. А времечко-то идёт и идёт, что добрый иноходец. Глянь — пурги нет, как не бывало.

Снова скрип лыж, поохивают нарты, взлаивают собаки, вертятся, суются под ноги: с ними морока, без них скука.

Вот и опять обвысился бережок, заугрюмел, полез вверх, понемножечку, полсажени, да ещё половина. А тут целых две... Глянь, и скалы, забытые было. Серые, пересыпанные белым снежком, что у иной бабы руки мукой в суетливую стряпню, когда вертится она день-деньской подле печки, шмыгает туда-сюда с караваями да лепёшками... Сейчас бы такую лепёшку, горяченькую, с пыла-жара. Ух-х! хороша! Да нет, тут иной жар — и тоже ломит кости, норовит ухватить за нос или куснуть за ухо. Только подставь под ветерок — сразу обелит, мазнёт, что мучицей тройного помола...