На краю государевой земли

Проводником в голове отряда бежал Ивашка Тихонький, казацкий десятник. Дорогу-то он знал хорошо. Чай, хожено по ней: и вверх, и вниз по реке. Да оттуда-то бегом, чуть живой ушёл, хоть и был с казаками и еуштинскими татарами: абинцы пограбили, заказали все пути-дорожки. Отстоял только Базаяк, их князец. Чего доброго — и душу бы отняли... Пока требовал ясак: мешал, знобил, серчали, лаяли поносными словами... Как ушёл — забыли...

И вот, наконец-то, добрались они до места, куда шли.

Острожёк они рубили в устье Кондомы, на пойменном берегу, напротив высокого яра на другой стороне реки. Не острожёк, а так — тын-тыном, из жердей и брёвен. Поливая водой, они стали вязать его ледяной коркой. Выходило ладно, споро, издали крепко, с виду высоко, а внутри — хлипко.

— Хм! Иван, а ты рискуешь, — сказал Баженка. — Солнце припечёт — он и развалится.

— До весны простоит. А там пусть валится. Тепла ждать не будем. Соберём ясак и домой, — успокоил Пущин его.

Он задал работу служилым и, чтобы размяться, тоже взялся за топор, стал рубить помост для пушек. Рядом покрякивал Васятка, всаживая стальное лезвие в звенящую и мёрзлую, как лёд, древесину. Федька махал вяло, точно отбывал повинность. Ему не хватало искры. И он поминутно отвлекался, поглядывал за реку, через белую равнину, где возвышалась береговая терраса. Что там? Дальше... Подняться бы, взглянуть. Манит... Отсюда не видно. И как-то не по себе от этого. Глаз стремится к простору, а упирается в заснеженную круч, белизна которой, незаметно сливаясь, переходит в серое небо. Ни точки, ни чёрточки, ни жизни, ни человека, ни зверя. Тоскливо, хотя и белым-бело.

— Ты что раскрыл рот! — толкнул Васятка в бок Федьку. — Работай, работай... Попотей, потеши, отойдёшь тогда.

— Ладно, пусть передохнет, — сказал Пущин, чувствуя, как на раскалённом воздухе сбивается дыхание.

К ним подошёл Важенка.

— Иван, твои стрельцы опять буянят! Ну что с ними поделаешь? Строить острожёк, говорят, пусто, мимо дела. Давай-де пойдём по ясак, по улусам... Хе-хе! Так там же арачка[42]! И девки то ж уступчивы! Ха-ха-ха!.. Язви их, этих твоих!

— Твои что — лучше? — обиделся Пущин за своих стрельцов.

— Ладно, ладно! Пойдём уламывать!

Пущин бросил топор, накинул полушубок.

— А ну пойдём, — сказал он Васятке.

— А я, батя?! — вскричал Федька, с надеждой взглянув на отца.

— Ты стучи, стучи, — наставительно сказал ему Пущин. — Мал ещё туда лезть. Там и по морде может перепасть... От сей расхлябицы, — пробурчал он.

Он заранее нагонял на лицо строгость, предвидя, что придётся пособачиться со служилой стихией. Уж он-то знал, что как только отойдут казаки на версту от острога и вдохнут таёжного хмелька, так тут же болтушкой забродит в них свобода.

Пущин, Важенка и Васятка подошли к опушке леса. А там сватажились и галдели служилые, совсем как надоедливые ронжи, которые, обычно налетая откуда-то осенней порой, выдают с головой охотника всей лесной округе.

— Сотник, ты тут за воеводу — так воеводствуй! Махать топором и без тебя есть кому! Решаем: как быть с острогом!.. Сделай по-воеводски!..

— Служба, не то затеяли, — миролюбиво начал Пущин.

Казаки и стрельцы подняли голос: «Сургутский, ты кого боишься? Уж не "кузнецов" ли!.. За пару недель управимся и назад!»

— Хватит, нечего драть глотку! — осадил их Пущин; ему хватило выдержки ровно на пять минут разговора с казаками. — Велено наказом — делай! Руби и молчи! Жердь на острог, под наряд — брёвна!

«Базаяк придёт и увидит этот кавардак! — со злостью подумал он. — Как же, защитят от киргиз, коли сами не разберутся промеж себя!»

— Сёмка, Богдан, я вам не Хрипунов! — закричал он на братьев Паламошных, вечных зачинщиков смуты. — «Дон» заводите?! Андрюшка, ты что, что, тоже с этими...?! — вылупил он глаза на «литвина».

— Иван, полегче! — испугался Баженка, зная норовистость своих казаков.

Андрюшка же смущённо пожал плечами, мол, не может же он выступать против своих.

— То, сотник, твоя печаль! А я — как все!

— Ладно, казачки, принимайся, принимайся за дело, — благодушно заворчал Баженка, расплылся ухмылкой, довольный, что сотник достаточно получил от казаков. — Поскребли зубы, потачали — и хватит! Оставь на последыш — до дома, до бабы! А то чем её-то кость грызть будете?

— Ха-ха-ха! Ну, Баженка, и башка же у тебя! Вот это атаман! Учись, сотник!.. Срубим острожёк — Баженку воеводить!..

Атаман подтолкнул в бок Пущина: и тот тоже захохотал, удивляясь, с чего бы это он вдруг на казаков-то...

Служилые покричали, выдохлись, разошлись и взялись за работу. Застучали топоры, и казаки потянули из леса волоком и на санях жерди и лесины.

— Иван, Баженка! — послышались крики от острожка. — Тут до вас!.. Базаяк пришёл!

— Васятка, иди к Федьке, — велел Пущин малому. — Погляди, как он. Да полегче, не обижай, — попросил он его. Он всё время чувствовал какую-то свою вину перед сыном. И не только из-за недавнего его бузотёрства. Нет. Раньше, раньше надо было... А что надо было делать раньше, он и сам не представлял.