На краю государевой земли

— Взяли у меня кормильца, сына моего Асманака, — заговорил Кучум, улучив минуту, когда рядом не было никого из его сыновей. — Хотя бы у меня всех детей поймали, а один бы у меня Асманак остался, и я бы об нем ещё пожил.

Лицо у него сморщилось. Горько ему было осознавать свою зависимость от сыновей, от людей, которую он, вольный, никогда не имел над собой.

— Передай московскому, если вернёт Асманака и брата моего, Мамет-кула, пойду под его руку. Саблю положу себе на голову!.. А нет?.. Так пойду в ногаи, туда зовут. А сына своего, Каная, посылаю в Бухару, к матери его, в Шавран...

На той стороне Оби замаячила большая группа всадников. Их было много. Они подошли к берегу, остановились, замахали руками.

— Мурза пришёл, Кожбыхтай, — сообщил Алей, подойдя к отцу. — Поедешь к нему?.. Коня прислал, шубу прислал, сам пришёл!.. Зачем бы?..

Кучум посмотрел на него, промолчал.

— Закончи своё дело, Тул-Мамет, и езжай в Тоболеск, — сказал он сеиту. — Передай всё московским. Передай...

Воины помогли ему сесть на коня, и он шагом поехал вверх по реке вместе с немногими верными ему людьми. Его сыновья тоже сели на коней и разъехались в разные стороны, прочь от великой реки, за которой стояли джагаты с мурзой Кожбыхтаем: шатающиеся, коварные джагаты...

Никому не верил уже старый хан. Изменяли и изменяли ему, многие, из ближних, постоянно изменяли, с тех пор как он потерял силу. Даже верный Карача предал его, перешёл к Сеид-хану.

* * *

Степь широка, открыта, привольно на ней всяким людям. И много их бродит по ней, много худых, очень худых.

Ночь. Тихо в урёмном[65] лесу. Вздрагивает, едва мерцает в укромном закутке крохотный огонёк. Подле него дремлют два нукера, охраняя сон хана и воинов. Устали все, заснули после долгой гонки по степи. Весь день уходили они от калмыков. Те преследовали их великим числом, горя желанием посечь, отбить косяк лошадей, угнанных с их пастбищ... Ушли... И вот тут, в широкой и заросшей лесом пойме, они устроили свой крохотный стан, чтобы переночевать. Здесь же поблизости, в лощине, был спрятан табун лошадей.

Спокойно конокрадам в густом лесу. Спят. И не ведают они, что их уже выследили, по битой сакме и по дыму от костра. Ползёт он в изморози далеко по низу...

В лесу замелькали тени: бесшумно... Не хрустнет ветка, не сломается сучок, не вскрикнет и ночная птица, потревоженная чужаками... Смерть всегда гуляет тихо, незаметно и тайком, а подходит вдруг — внезапно... Кто всё думает о ней, просыпаясь, ждёт её? Лишь в постели тёплой старец... К хану же, бездомному, глухому, слеп к тому же он и лишён улусных всех, нет которым до него давно уже дела, смерть ползёт, крадётся, знает, что его оставил страх.

Тени подползли и кинулись со всех сторон на спящих — и ножами!.. Хрипы, стоны, вскрики, еле-еле, слабо, — и всё кончено совсем...

В тёмном и сыром лесу, в зарослях густых, к тому же и колючих, там оставили убитых тени, а средь них и старика: сдёрнули с него сафьяновые сапоги, сняли меховую шапку и порты...

На заре прошёлся ветер по уреме, вздрогнули испуганно осины. Он же заиграл, зашевелил остатками кудрей на седой и лысой голове, с большим мясистым носом и бесцветными незрячими глазами. Черты узбека заострились у старика, и на его лицо упали следы былой, уже давно ушедшей юности... На его землю пришло новое время, иной мир, в котором ему, старому хану, уже не было места...

Через много-много лет в эту глухую чащу случайно забрёл охотник, промышляющий лисиц. Он сгрёб в кучу растасканные зверьём по кустам обглоданные кости, вырыл яму, сбросил их туда и присыпал землёй.

Плава 9. Яков Тухачевский

А в то же время с появлением Аблайгирима на пастбищах, которые когда-то принадлежали его деду, летом в Томском городке появился московский боярский сын, Яков Тухачевский. Его прислали из Тобольска. Чудно это показалось жителям городка. Такого-то раньше и не бывало, чтобы присылали сюда московских боярских детей. Ну, воеводу там — ещё куда ни шло. Или всяких ссыльных: «литву», «черкас», пашенных крестьян, казаков или стрельцов. Но чтобы московского боярского сына... Это было в новину. И по городку поползли разные толки. Сначала, по привычке уже, записали его в ссыльные. Потом, когда приметили, что воевода, князь Пронский, говорит с ним почтительно, не как со всеми, смекнули, что тут дело не только в опале. В ином, должно быть, его предназначение.

Всё стало проясняться, когда не прошло и недели как воевода начал собирать служилых из рассылок. Это было верным предвестником похода, и большого похода. Не отпустил он и завзятых промысловиков, братьев Паламошных, Ваську и Сеньку, с их дядькой Степаном, на их лесовые «ухожья». Степан, правда, сел крестьянином на пашню, ещё при Фёдоре Боборыкине. Но по старой памяти он сам провожал племянников в походы.