На краю государевой земли

И Воейков забегал по стойбищу, стал хватать то одного пленного, то другого. Вытащили из юрты старика. Аталык!.. Тоже не знает! Мотает головой, не видел, дескать, пути-дороги хану не прописаны, неведомы, что и Аллаха!.. Ещё одного схватил он за грудки, в добротном ордынском кафтане: не простой, не чёрный мужик, какой-то мурзишка...

— Где хан?! Кучум где!.. Ты...!

Он обозлился: «Ах ты...! Ушёл! Неужто ушёл?!»

Какой-то нукер выстрелил из лука и слегка ранил его. Он поморщился, выдернул из плеча стрелу и, показав на пленных, коротко бросил:

— Перебить! — и заорал на казаков:

— Не тащить же эту нищету!.. Вон — бобры попались! Кому нужна собачина!

— Андрей, Андрей! — крики, громкие, призывные, ликующие. — Сюда!.. Тут весь его выводок!

— Самого ищите, самого! — заорал Воейков на Лопухина. — Выводок не уйдёт!

Он заглянул в юрту: одни женщины, ханские жены: «Хм!.. Во жеребец!»

Тут к нему казаки подтащили какого-то старика.

— Опять аталык!..

— Туда, туда пошёл хан! — махнул рукой аталык в сторону реки. — С внуком пошёл, с нукерами! Всё бросил: жён бросил, детей бросил, аталык бросил, храбрость бросил!.. Ай-ай! Какой хан стал! Смерти боится!.. Совсем его запугал московский! Тьфу-у!

Кто-то, из тех, что гнались за конниками Кучума, уходившими вдоль реки вниз, в степь, заметили на воде одинокий челнок, а в нём три едва различимые согбенные фигурки. Он прибивался к тому берегу, уже еле заметный, терялся среди зелени островов. Вот-вот исчезнет он, сгинет, и уйдёт его, Воейкова, звезда.

— Вали лес! — приказал он десятникам. — Руби плоты — и туда, туда! — резко выбросил он вперёд руку в сторону островов.

Застучали топоры, засуетились, забегали казаки: полетели брёвна под береговую круч. Плоты вязали верёвками, наскоро, только чтобы держали на плаву. Они отбились один за другим от берега. Их подхватило, понесло: плавно, несильно, слегка покачивая на слабой волне... Казаки загребли шестами, палками, туда, на острова. И вот прибились к берегу, и самопалы изготовили, попрыгали все разом на песок... А вдруг? Кто там!..

Долго плавали они, искали по островам и на том берегу... Нигде ни следа! Хан как сгинул!

Они вернулись назад, на Ирменский луг. Воейков оглядел пленных, заметил среди них сеита, махнул рукой, чтобы казаки подвели того к нему.

— Кто таков?

— Сеит, Тул-Мамет! — перевёл толмач.

— Шерть, по-вашему, по-магометански, вот тут дашь! При нём, — показал Воейков сеиту на тюменского мурзу Бекбавлуя. — Всё чтобы по совести, по правде было!.. Не то! — сердито свёл он брови на лбу. — Проследи за ним! — велел он мурзе.

Тул-Мамет забормотал, сложив молитвенно руки. Трижды повторил он что-то, умывая ладонями лицо, просветлел глазами. Видимо, он решил не искушать Аллаха и хмурого русского воеводу.

— Ну что ж, иди, Тул-Мамет! — пожал Воейков ему руку. — Вот этот пойдёт с тобой, для охраны, — похлопал он по плечу пленного татарина. — На твоей совести, перед Аллахом: приведёшь Кучума-хана или нет... Зови под государеву руку! Государь-де пожалует его: прежние вины снимет...

Тул-Мамет ушёл. Через пять дней, отдохнув, Воейков двинулся с отрядом в обратный путь. В походе и на бою с Кучумом он не потерял ни одного человека. На Ирменском же лугу остались валяться сотни трупов воинов хана... Уводил он с собой и семейство хана: детей и цариц посадили на коней. Остальные шли пешком, тут же, рядом с казаками. Воейков спешил, спешил донести эти вести до государя, до Москвы. Он знал им цену, и ещё на обратном пути, с похода, отправил с грамотами с Оми-реки гонцов на Москву, за шесть дней не доходя Тары.

* * *

А Тул-Мамет набрёл на Кучумово становище на третий день пути вниз по Оби. В лесу, хоронясь от постороннего злого глаза, стояли три неприметных серых юрты, сливаясь с пятнистым, желтеющим лесом.

Тесна юрта, набита людьми. Уныло в последнем пристанище когда-то могущественного сибирского хана, отписавшего как-то великому московскому князю, Грозному царю: «Хочешь мириться — будем мириться, а хочешь воевать — будем воевать!»

И не решился Грозный царь воевать с ним. Но пришёл простой казачий атаман и прогнал хана, дерзкого хана, с его земли...

Тут же в юрте, рядом с ханом, сидел его старший сын Алей. У него такой же круглый лоб, как у отца, прямой тонкий надменный нос. Когда-то он был сильным, а сейчас уже не тот, ему уже за пятьдесят.

«Однако и он бежал оттуда, с Ирмени!.. Как бежал — неведомо», — мелькнуло у Тул-Мамета. В его мыслях не было осуждения. Ему ли осуждать? То дело Аллаха.

— С чем пришёл, сеит? — спросил его Канай, поднял на него грустное лицо, очень, очень похожий на узбека, на свою мать, да и характером тоже.

«А та доживает свой век в Бухаре. Отпустил её Кучум домой. Стара она уже, не нужна ему... И сына зовёт она теперь к себе. Но тому по сердцу кочевая жизнь. И вот он тут, тоже пришёл к отцу, как только услышал о погроме. Пришёл он с братом Илденем, с которым и кочует вместе»...

— От русского воеводы, с Ирмени... Он велел говорить тебе, Кучум, чтобы шёл ты под руку московского царя. Царь вины твои снимет, службой пожалует, земли вернёт...