На краю государевой земли

По другую сторону его юрты течёт Ирмень. Тихая она, слабая. Нет в ней силы, как в Актелун, четвёртой его жене. Та родила ему сына, Моллу. Но слаб он, ушла сила, не то что внук, вот этот, что сидит сейчас с ним... Да, да, слаба Ирмень. Не смогла пройти она прямо к Оби, вильнула подле бора, что темнеет на том её берегу, и отдала свою слабость сильной... А за Обью-то степь, просторно, вольготно, как и на самой реке.

Много к нему ныне и мурз пришло. Это хорошо... Но что-то тревожит старого хана. Так не к добру, на похороны съезжаются... А кого хоронят?.. Но не его же. Он ещё постоит за себя, за жён, за детей... Вот и Алей, старший его сын, прикочевал ближе к нему. В двух днях отсюда стоит он. Его улусники тоже собирают хлеб, что посеян тут, подле берегов, на тучных землях. Каждый год, если не война, заглядывает сюда Кучум, по хлеб, по ячмень...

В юрту вошёл его внук Шагай, тоже сын Ишима: взрослый, 16 зим минуло, уже в набеги ходит. Он присел на ковёр подле него, о чём-то быстро заговорил с Асманаком, глотает слова, спешит.

«Не надо так! Береги силу! Жизнь долгая, растеряешь — не вернёшь! Это — как царство: было большое, а теперь вон, всего из десятка юрт на глухом берегу широкой холодной реки. Под одной шкурой укрыть можно... Лето ещё, хотя и на исходе, но что-то ноги мёрзнут, в сон клонит. Не видит, не слышит, а тут ещё и ноги. Да, да, стар уже... Вот и подошла моя пора...»

— Асманак, сходи, скажи Яндевлет, пусть согреет постель. Холодно что-то, устал, озяб... Отдохнуть бы надо.

Асманак вышел из юрты.

— Детей добрых рожать не может, так пусть хотя бы греет постель, — хмуро проворчал Кучум, погладил рукой мягкие волосики на головке внука, стал наставлять его: — Аблай, Аблай, расти сильным, крепким и злым!.. Не будешь злым — пропадёшь!..

Малец, под его низкий убаюкивающий голос, заснул.

— Погляди за ним, — велел он аталыку, передал ему спящего внука.

Он встал, с трудом распрямил сухое старческое тело и вышел из юрты вслед за Асманаком.

Конец августа. Стемнело. По кочевому становищу заполыхали костры. Много. Людей тоже много. Всё вокруг было спокойно. На пустом, звёздном и тёмном небе повернулся Ковшик[64], опёрся на ручку и засмотрелся на широкий Ирменский луг, запоминая последний вздох, последние мгновения Сибирского ханства.

Кочевники расползлись по юртам и кибиткам. Лишь кое-где дремлют у костра часовые, да бродят собаки, выискивая что-то. Лошади сбились кучками, табунятся к ночи. Они замерли и тоже дремлют, набирают силу, уже ненужную кочевникам: их путь земной закончился, Творцу уже не нужен, Он отпустил на волю их...

Утро. Рань. Ещё было далеко до восхода солнца, а уже громом самопалов раскололась тишина над Ирменским лугом.

И собаки, собаки! Сытые, заспавшиеся, прозевав чужаков, взвыли первыми, и врозь, да в стаю не собьются, заметались по становищу...

Андрей Воейков, московский дворянин, молодой и честолюбивый, облегчённо вздохнул. Не сорвалось, довёл он всё-таки крадом своё войско. Да так, что ни один пёс и ухом не повёл. Долго шёл он по следам Кучума, долго, да всё по степям, средь озёр, не считано рек, перекидывался бродом и вплавь, не меряно вёрст, только днищами отсчитывал. Шли неделя за неделей. Гнал он служилых, и по ночам, при луне вёл, и во мраке: на ходу ели, на ходу спали, на ходу... И набрёл, отыскал он Кучума, что иголку в стогу.

На Убе-озере захватил он татар, тобольских и тарских ясачных, которых увёл из набега Кучум. Вот они-то и донесли ему, что хан пошёл с Карасук-озера на Обь, убирать хлеб.

Карасук-озеро, Чёрное озеро, чёрная судьба... Не ушёл от неё хан...

И нагрянули боярские дети, Моисей Глебов и Федька Лопухин, с конными казаками ночью на кучумовых татар, кочевавших от хана дальним дозором за два дня от его хлебных полей. Ночью пришли они, ни одного не упустили, ни лучника, ни куячника до Кучума.

И вот наступил час его, Воейкова... Не думал он ни о чём, мыслей не было, от зверской усталости всё притупилось, залегло только одно: достать, найти... И вот теперь-то и началось...

Построил он казаков и стрельцов в два ряда. Передние палят, задние заряжают, выходят вперёд и палят... И тут же, сбоку, помогают лучники, тарские и тюменские татары.

От бора же, за рекой, заухало ответное эхо, умножило панику воинов Кучума, напустило на них страх, что обложили их со всех сторон. И погнало оно их к берегу, на гладь великой реки. Туда, где глазом другой берег не увидишь и не измеришь ширину... Куда там плыть!.. Скатились все под кручу, на песок, и к волнам...

А сверху, по тем, кто боязливо затоптался у воды, ударили стрелы, затем и самопалы. И пошло, пошло!.. Как куропаток... Не слышат, оглохли от пальбы, не видят, что тут вот рядом с ним же падает его сосед: один, другой, а там ещё и ещё...

— Где Кучум! Кучум где?! — встряхнул Воейков раненого нукера, валяющегося подле ханской юрты.

Тот что-то замычал, но толмач безнадёжно махнул на него рукой.