На краю государевой земли

Вот теперь-то всё стало по местам. Приезжий не зря тут и, знать, добрый воин, раз его нарочно пригнали с Тобольска. Он-то и поведёт, должно быть, куда-то служилых. И уж по виду он никак не сотник: ни дать ни взять голова. А то, может быть, ходил и полковым воеводой, если доверяют ему весь гарнизон Томска.

Прошёл год, и о московском боярском сыне перестали толковать. Он стал своим, таким же ссыльным, как и многие иные в остроге.

* * *

Федька шумно потопал ногами в сенцах, сбивая с сапог снег, дёрнул на себя ручку двери и переступил порог избы.

— Феденька пришёл! — просияла Матрёнка, его полюбовница, приводная жена.

С ней, с Матрёнкой, Федька жил уже два года, жил не обвенчавшись. Дело было в том, что три года назад умерла его жена, Парашка, дочь Бурнашки. Она умерла после родов, оставив ему сына Гриньку.

И как раз в ту-то пору тобольский воевода князь Андрей Хованский, племянник боярина князя Дмитрия Пожарского, разослал по сибирским городам государев указ: отловить гулящих жёнок, где сыщутся, и отправить в Енисейский острог пашенным крестьянам. Те, до того, посылали челобитную в Москву. Они жаловались самому государю, что пропадают без жёнок. И оттого хозяйство-де совсем захудало у них. Одним-то тягло на пашне немочно тянуть... Кое-каких жёнок, с трудом, но отловили в кабаках и казачьих станицах и по этапу отправили в Енисейск. Под этот указ, под эту вольность пашенным крестьянам, и служилые, уже своей волей, стали воровать по дороге в Сибирь баб и увозить их с собой. Князь Пётр Пронский, новый томский воевода, зачесал даже затылок, когда узнал, что и в Томск служилые привезли из-за Камня вдовиц. Так те назвались. Ну, раз привезли — делать нечего. Он взял у служилых «поручные», что если найдутся хозяева тех вдовиц, то служилые доставят их тотчас же к нему: для пересылки обратно домой.

Что тут началось... Ужас! Вдовицы в рёв, стали драть на себе волосы! Они ведь были рады радёшеньки, что оказались здесь, сбежав от своих муженьков. А тут на тебе: воевода грозит послать обратно... Князь Пётр — ни в какую... То велено государем!..

Прошло полгода, год, а хозяева вдовиц не объявляются. И князь Пётр тоже успокоился, как успокоились и служилые.

В ту-то пору Лучка Васильев, возвращаясь из своей очередной поездки в Москву, привёз сразу двух вдовиц. Матрёнку он продал ему, Федьке, за доброго одинца[66], а ту, что была похуже лицом, оставил себе. Потом он продал кому-то и её. Вот так Матрёнка и попала к Федьке. И он стал жить с ней...

«По киржацки», — тихо ворчал себе под нос Иван, недовольный этой новиной.

Она же, эта новина, брала своё по многим сибирским городкам. С ней начал было воевать ещё первый тобольский архиепископ Киприан. Теперь воюет уже второй — Макарий. Но воз и поныне там... В Тобольске ещё что-то выправили. А дальше дело не пошло...

С Матрёнкой не ужилась и Дарья, по первому-то, потом ничего — обвыкла. Да и не та она уже стала, чтобы за всеми и во всём приглядывать... Вот и Варька уже седьмой годок как ушла из дома. Её сосватал Ванька Павлов, конный казак. И у неё уже есть свои девки и пацан. Жизнь идёт своим чередом. Им с Иваном теперь остаётся только возиться с внуками... Да вот если Феденька так начал, то так пойдёт и дальше.

«А куда?» — думала она, прожив всю жизнь за одним Иваном. Ни разу не прельстилась она на иных мужиков, которые и виднее были его, и при богатствах, и не малых...

Дарья поставила перед сыном на стол миску с супом и подала каравай ржаного.

«Не приглядит ведь за ним, — неодобрительно подумала она о приводной снохе. — Нерасторопной какой-то бог наградил, ленивой»...

Федька отхватил ножом добрую краюху от каравая и захлюпал ложкой, как всегда торопливо проглатывая то, что давала ему мать. Он поел, облизал ложку по привычке, ещё с детства, положил её на стол, куском хлеба выскреб внутри миску и кинул его в рот. Жадно глотая, так что на шее заиграл большой кадык, он вылил в себя добрую кружку кваса, громко икнул и поднялся из-за стола.

— Батя, тут до тебя московский собирается, — заговорил он. — Хочет потолковать о походе. Кто-то ему брякнул, что ты не только «кузнецов» усмирял и на Чулым ходил, но и на Абака. Хе! Взбрешут же, а!

— Когда? — спросил Иван.

— Сегодня, вечером.

— Ты бы, отец, приоделся, — попросила Дарья мужа. — Твой кафтан я починала. Чистый.

— Ну да — ещё и саблю, скажи, подцепить!

— А что, батя, ты с саблей глядишься, — подал голос Гришка из-за печки, своего укромного местечка. Там он постоянно копался с чем-то, всегда что-то мастерил. Ему уже исполнилось шестнадцать лет. Он был невысокого роста, щуплый и глазастый.

«Какой-то нелюдимый. Живёт, как домовой, за печкой. Нет чтобы пойти на улицу, побегать, — порой думала Дарья, наблюдая, каким странным рос младший сын. — И уродился-то неизвестно в кого»...