На краю государевой земли

Иван что-то побурчал, но к приходу гостей всё же надел кафтан и натянул сапоги на высоких каблуках. От этого он сразу почувствовал былую стать и уверенность. Подумав, он вынул из сундука и саблю. Туда её запрятала Дарья, после того как однажды Матрёнка сцепилась из-за чего-то с Федькой, взбрыкнула по молодому делу и ухватилась за эту саблю.

Он повертел её в руках, вынул из ножен клинок, придирчиво осмотрел его: не потускнел ли, не пошла ли ржа. Пошарив кругом глазами, он повесил саблю на стенку так, чтобы она бросилась гостю в глаза, когда того усадят за стол.

Сабля эта была не то чтобы чем-то особенным примечательна или хороша как боевой клинок. Нет. Этого содержания в неё не вложил и мастер, какой-то заурядный. Суть была в ином. Она даст ему повод, когда гость заметит её, рассказать про кое-какие походы. А затем он расскажет как ему этот клинок, в своё время, подарил тобольский воевода Фёдор Шереметев. А ныне-то он, говорят, большой боярин на Москве. Ну, подарил, разумеется, за его службу государю, от которой он, бывший сотник, теперь отставлен за увечьем...

Гости явились рано, когда на дворе было ещё светло. Они разоблачились у порога и прошли внутрь избы, где их встретил сам хозяин.

С Яковом Тухачевским, московским боярским сыном, с приездом которого год назад и разгорелся весь сыр-бор, пожаловал и воевода князь Пётр Пронский. Пришли с ними ещё Остафий Харламов и пятидесятник конных казаков Васька Свияженин, мужик под сорок лет, здоровенный, с бычьим взглядом из-подо лба.

— Вот, Пущин, к тебе, поговорить, — сказал Пронский, оглядел небогатую тесную избёнку сотника, правда, и не безбедно живущего. — Яков вскоре пойдёт опять туда, в Джагатскую землицу. Воевать государева изменника Тарлавку. И ему надо бы знать про то. Чтобы не было беды от каких-нибудь неизвестных воинских людишек.

— Да ты сперва проходи, князь Пётр, садись! И вы тоже! С порога-то о деле негоже!.. Беды-то не будет, — начал Пущин, когда гости уселись за стол и им подали бражку, а к ней вяленых лещей, добытых ещё по осени Федькой на рыбалке. — Я ходил в «кузнецы» с двумя сотнями, всего-то. А их вышло против нас — тыщь пять!.. Отбились. И не только: полон взяли многий. Слаб степняк против наших. Особливо, если ты с умом пустишь вогненный бой, — посмотрел он на Тухачевского, почему-то волнуясь и чувствуя, что на старости в груди убавилось уверенности.

Князь же Пётр получил ещё год назад вести о движении кочевников в степи и знал, что заводчиком этих подвижек был внук Кучума, царевич Аблайгирим. И воевода Кузнецкого острога, Иван Волконский, сообщил ему, что у мрасских и кондомских ясачных тоже появилась великая шатость.

— Татары говорят — тушман будет! Русские-де люди все пропадут! — ухмыльнулся Федька в свои роскошные тёмные усы, потешаясь над мужиками, над их насупленными физиономиями, над тем, как они серьёзничают, смотрят друг на друга, играют во что-то.

— Федька, перестань! — попросил Иван, поняв, что тот начал кривляться... «Всё ещё детство прёт!»...

— Тарлав силён оттого, что его тесть, Абак, за его спиной, — глубокомысленно изрёк Харламов, подправил усы, чтобы не мешали, осушил одним духом кружку бражки и откинулся спиной на стенку.

— Да, — согласился с ним Иван. — Когда Томский поставили, Баженка ходил до Абака, до его становищ. Звал князца под руку государя...

Но не пошёл тогда Абак, гордым оказался. И снова потом Баженка ездил к нему: через три года. Но Абак всё хитрил: не давал шерть, только назывался другом...

— Ещё в прошлом же Волынский и Новосильцев посылали к телеутскому князьцу Ивашку Коломну и Ваньку Петлина, вместе с Тояном.

— Это когда было-то! — протянул Харламов. — За добрых девять лет до похода Петлина в Китайское царство!

— Ишь ты, памятливый, — усмехнулся Иван. — А вот когда Тоян шерть дал Абаку, что его не удержат в Томске, и моя-де голова в его голову, тогда только поехал Абак. В Томске же клялся: быть-де ему под рукой великого государя... Ну, ты же знаешь, — обратился он к Харламову. — При Боборыкине ещё было. Немалые дары тогда получил Абак.

— Угу! — откликнулся Остафей.

— Многажды изменял! Вины свои приносил, отставал от воровства и снова изменял! Тьфу ты — не мужик! — сплюнул Пущин и глянул в лицо Тухачевскому, чтобы тот понял, с каким противником ему, возможно, придётся иметь дело.

Яков закивал головой, слушая и не слыша разговор мужиков за столом. Он нехотя мусолил деревянную кружку, потягивал пиво, что подливала ему Матрёнка.

Та же будто прилипла к нему, всё время торчала рядом. Поймав на себе его бегло брошенный взгляд, она, охорашиваясь, ворохнула пышной грудью под тесным сарафаном.

Красивого московского боярского сына не портила даже небольшая бородавка чуть ниже носа, над верхней губой, а выглядела скорее мило.

Ставя подле него на стол миску, Матрёнка игриво повела всем телом, легонько коснулась его и словно обожглась, вильнула задом...

Дарья заметила, что она вытворяет около этого видного московского мужика, молчком выругалась: «Ах, ты! Бесстыжая!» — оттеснила её в сторону и стала сама подавать гостям.