На краю государевой земли

— Хе-хе!.. С этим мог бы и не приходить! — процедил сквозь зубы Алей.

Хан поднял лицо, и на Тул-Мамета глянули его глаза с печально опущенными уголками век. Обвисли щёки, уныло синел большой мясистый нос на желтовато-сером лице...

— Что об этом говорить сейчас-то, — сказал Алей.

Он, как старший из сыновей Кучума, уже примеривался к ханскому седлу, к ханской юрте. И у него не было расчёта идти под руку московского царя, когда у того сейчас там, в Москве, живёт и служит ему его брат, Абуль-хайр...

«Да туда же отправят Чепшан», — вспомнил он, что на Ирменском лугу угодила в руки московских людей вместе с его третьей женой и Чепшан, восьмая жена отца, мать Абуль-хайра... «А ему, Алею, что тогда?.. Все, все уходят туда... Ай-ай! Как оно!»

Кучум косо глянул на своих сыновей: какие они разные... Алей хитёр, Канай — вздорный, а Илдень-то — молчун... А Ишим что? С коня не слезает, всё по набегам. Вот и сейчас он ходит далеко отсюда... Много жён у него, у хана, много сыновей. И все они злые, ссорятся, порознь кочуют, разбрелись. Да-а! Некому его заменить... Как воевать с московским, если не могут договориться между собой?.. Асманак — любимец, надежда, попал в плен. Да и никто не слушался его: всяк мурза сам по себе. Вот и мать Мамет-кула повернула голову в сторону московского, уехала туда, где её сын ходит в воеводах при государе... Бежать туда же, вставать впереди всех к руке московского?.. Нет, нет! Ему ли теперь унижаться! Что нужно ему теперь-то?.. А дети! А ханство!.. Да где они? Нет ничего!.. Глаз — и тех нет!..

— Тул-Мамет, пойдёшь к воеводе, скажи: хан просит вернуть снадобья, что бухарцы везли. Конский вьюк, всего один вьюк просит хан. Сильно незрячий, бухарские корешки нужны... Да скажи: хан Иртышского берега просит у царя. Совсем немного, чем сыту быть...

— Как скажешь, великий хан! — приложил сеит к груди руку.

Кучум поморщился, подозрительно уставился подслеповатыми глазами на него, выискивая насмешку на его лице.

Но сеит смотрел на него, принимал его как великого хана.

— Великий велик и в бедах, кои ниспосылает Аллах!

К хану подковылял на коротких, толстых и кривых ножках его внук, Аблай, уселся ему на колено и потянулся ручонкой к его седой бороде.

Кучум что-то замурлыкал, потрепал внучка по вихрастой чёрной головке, обнял, прижал к себе. И у него мелькнуло в голове, как там, на Ирменском лугу, он, подхватив на руки Аблая, выбежал из юрты. И звон металла, выстрелы, крики и стоны поразили его слабеющий слух... Что-то закричали нукеры, подхватили его под руки и куда-то потащили. Кто-то попытался вырвать у него из рук малыша, мешающего ему бежать, а он вцепился в него чуть ли не ногтями, и его оставили в покое, но их обоих тащили и тащили... Они подбежали к береговому обрыву, снизу дохнула прохладой утренняя река. И не успел он задержаться на круче даже на мгновение, как полетел вниз, всё также крепко прижимая к себе малыша, поддерживаемый сильными руками... На берегу, у самой кромки воды, нукеры пихнули его к челноку... Он же сослепу оступился мимо челнока по колено в воду, держа под мышкой Аблая, вот этого, дорогого, свою кровинушку. Так и не выпустил он его из рук, таскал, не помнил себя, как таскает волчица в зубах своих детёнышей из огня... Мокрый, слепой и глухой хан... Воины не любят слабого хана, воинам не нужен слабый хан... На глазах у него выступили слёзы...

Тул-Мамет опустил голову, чтобы не видеть плачущего хана.

В юрте стало тихо.

— Что же сказать московским-то? — снова спросил Тул-Мамет хана.

Ордынская девка подала всем чашки с кумысом.

Кучум отставил чашку в сторону, посмотрел на сеита, спросил, как будто размышляя:

— За саблей к государю ехать?

Он перевёл взгляд на сыновей. Те сразу же дерзко вскинули головы, совсем как и он когда-то, когда был в гневе, и не накинуть было на него аркан, как на дикого лошака...

«Не-ет! Не дадут они сделать это, не позволят!» — мелькнуло у него.

— Не поехал я к государю своей волей, в кою пору был совсем цел. А ныне я стал глух и слеп, и безо всякого живота... Пойдёшь со мной на Ирмень, — сказал он сеиту, — воинов хоронить.

* * *

На место побоища они пришли в пятницу, на день джумы. Холодным пасмурным был день.

Над пустынным полем, заваленным трупами, громко каркая, летали вороны. В высохшей жёлтой траве мелькнула лисица. Сыто облизнув остренькую мордочку, она шмыгнула в кусты. Поодаль сидели кречеты-стервятники, кругом носились тучи мух...

Улусники взяли заступы и стали долбить глинистую береговую круч как приказал хан. Он так решил: пусть его воины лежат на просторе, на той круче, где когда-то любил стоять он сам. Пусть теперь они слушают дыхание великой реки и ветра, поющего о степи и о свободе...

— Проси — пусть Аллах примет их! — велел он Тул-Мамету.

Два дня ходил сеит за Кучумом, совершал молебны над воинами. К каждому из них подходил хан. Молча постояв, он прикладывал к груди руку, кланялся и шёл к другому...