«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Но Лозин тут эдакую мину скорчил важную и заявляет: «Он, Василий Яковлевич, человек совершенно серьезный и экстатически созидает новый невербальный язык». Я дальше тему эту развивать не стал, придется ехать, а там посмотрим, всякое в наше время случается, может, и не врет Лозин-то наш.

«Кое-что о цвете. Дело это настолько хитро-возвышенное, что я задыхаюсь от восторга. Обучиться ему не мог никак. Видел его на картинах умерших и живых художников, а повторить никак не выходило. И стал я суживать задачу до предела. И дошел до мысли, что надо, к примеру, попытаться на нейтральном фоне (сером холсте или газетной бумаге с длинным текстом, т. е. чтобы не было заголовков «жирным» шрифтом или фотографий, а один лишь ровный и мелкий текст). Очень подходяще темно-серая мешковина. Надо прикреплять ее ровно, без складок на картонный лист и поставить этот лист на дневной свет из окна так, чтобы когда ты встал перед холстом, на котором ты должен делать упражнения, то чтобы свет падал через твое левое плечо, т. е. прямо освещающий фон темно-серого холста. На этот фон, отстоящий от твоего глаза на 2 метра, надо подвесить на черной нитке или неблестящей проволоке очень старую консервную банку в два кулака размером. Старую потому, что она цвета, близкого к серебру. Цвет старого запущенного серебра… На первое время на этом можно остановиться. И этого хватит до одури».

(Из письма В.Я. Ситникова)

Глава 12. Московский иерат

Имя Михаила Шварцмана произносилось в среде поклонников «нового искусства» с трепетной харизмой обожания. Попасть к нему домой было трудно. Считалось, что он анохорет, живущий в полном уединении, посвятивший себя живописи, богомыслию, и аскезе.

Купить его работы представлялось делом почти невозможным, ибо, как творения Святого Духа, они не продавались. Якобы даже на просьбу самого Костаки продать ему картину Шварцман запросил с него миллион долларов. Когда изумленный Георгий Дионисьевич вскричал: «Помилуйте, голубчик, да откуда же у меня такие деньги!» Последовал оригинальный совет: «А вы продайте пару своих Кандинских. Это же полное говно!»

Интересно, что Немухин рассказывал мне этот анекдот без обычного своего сарказма. Он был удивлен, но одновременно испытывал невольное восхищение.

– Знаешь, мне порой кажется, что он и не художник вовсе. Скорее глашатай какого-то православного сектантства «шварцмановского толка». Как-то раз встретились мы с ним на улице. Он меня спрашивает:

– Ну, что, господин Немухин, все «мажете»? – Да нет, – отвечаю, – Михаил Матвеевич, я все больше живописую. – А вы-то сами чем заняты? – А я пророчествую!

– И ведь это было сказано совершенно серьезно!

И действительно, немало сумняшись, Шварцман объявлял себя носителем откровения, коему якобы:

«был дан свыше новый зов, <что он> – иерат[115] – тот, через кого идет вселенский знакопоток. Моя концепция – миф и противоконцепт. Миф же – иррацио. Движение сквозь культуры. Взрывая «лабиринты» их, давясь, втягивая, всасывая «ариадину нить» памяти, замурованную в плоти, следуя видениям тысячелетних зданий, себе оставляемых, прозревая знаки обетования, узнавая их в пересечении и гибели метаморфоз. Обретаю правду, единственную правду мифа. Знак Духа спрессовывает в себе мириады прилежных истин, одолевая их мифа ради – зрения Господня».[116]

Горячие поклонники Шварцмана, а ими поначалу становились почти все, кто бы с ним не сталкивался, утверждали, что его творчество есть опыт мистической медитации с помощью средств изобразительного искусства. Трудно сказать – в порыве прозелитической страсти или же «по пьяни», но чувашский гений от андеграунда Геннадий Айги сочинил даже своему кумиру хвалебное песнопение:

Выходящий из солнца:в духах содержишься белый!во времени не нашемогни рассыпаныи сердце в их числе