«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

«…Мысли и воспоминания, как проплывающие облака, не укладываются в словесную форму. Вообще-то я не охотник до биографических воспоминаний – слишком тяжко складывалась жизнь – интернат, колония, армия. Отец сгинул в лагере. Рассказывается иногда… в беседе… стихийно. Вопросы меня приводят в смятение. Когда говоришь – все вроде так, а может и не так, все смещается, иногда все кажется сном, кроме того, что делаю. Вот и живешь в уголках снов».

Однако, живя «в уголках снов», Шварцман тем не менее прочно укоренился в совковой реальности. Он не вступил в МОСХ якобы из принципиальных соображений, но на самом деле просто потому, что никоим образом не нуждался в поддержке этой организации, а зависеть от ее надзирающего ока не хотел. Он начальствовал в КБ художественного комбината, где со своими подручными делал плакаты экстра класса, не раз отмечавшиеся международными премиями. Имея отношение к заказам, помогал с работой друзьям-художникам, коих отнюдь не чурался. В целом он был человеком общительным и водил знакомство практически со всеми художниками андеграунда. Как ему удалось прослыть «анахоретом», для меня до сих пор остается сюжетом из сериала «Московские мифы».

В подпольной выставочной жизни Шварцман не участвовал, диссидентов безосновательно порицал с сугубо «почвенеческих» позиций: мол, они ничем не отличаются от большевиков, и если придут к власти – еще хуже будут, а иератизм, которому он предавался в свободное время в своей коммуналке на 3-й Кабельной улице, и сопутствующие ему дискурсы в кругу посвященных лиц надзирающее за интеллигенцией начальство не волновали.

В быту, по-рассказам очевидцев, Шварцман все и вся норовил делать сам: мебель строил, одежду шил. И вдобавок ко всему – слыл гениальным экспертом: мгновенно определял художественную подделку. Если попросишь у него клей для грунтовки, обязательно уточнит: какой именно нужен. У него, мол, дома целая библиотека была собрана о клеях и красках.

Жилище Шварцмана поражало посетителя обстановкой предельного уплотнения жизни. На фоне домашней утвари бросались в глаза составленные в штабеля полотна картин, бесчисленные папки с рисунками, книжные полки, на которых особо выделялись черные переплеты фолиантов – первопечатных богословских книг. Это приданое жены Шварцмана, Ирины, предками которой по слухам были во время оно московские бояре. Очень трогательная пара… Ирина, одновременно царственно-величественная и очень домашняя, беспредельно преданная мужу и его делу. И Михаил Матвеевич, похожий на благостного пророка, в грудь которого ангел водвинул пылающий угль, и одновременно на доброго дедушку Карла Маркса. Но в прямом родстве, опять-таки по слухам, Шварцман находился с мыслителем иного рода. Он якобы был внучатый племянник философа Льва Шестова. За это родство его папу в тридцатых годах укатали в ГУЛАГ.

Посетителей супруги принимают как правило вечером. Усаживают на стул, занимают умной беседой. Под восторженные излияния хозяина дома и мелодичное журчание голоса хозяйки расставляются картины. Они составляются одна с другой, выстраиваясь в узкие стрельчатые стены, мерцающие бликами мистического света в провалах тусклых теней, бегущих от жестких лучей электрических ламп. Кабаков точно отметил, что:

«Все было зыбко, менялось местами, притворившись одним, в ту же секунду оборачивалось противоположным. Цвет не лежал на поверхности, а выказывался как бы из глубины, скрывая себя как бы в глубине картины, под ее поверхностью, как под толщей пыли драгоценный камень».

Так, картина с картиной, возникает «Собор» Шварцмана – составная конструкция, напоминающая очертаниями своих структур готический храм, в котором, правда, отсутствует вязь уступов, удерживающих на лету каменные кружева. В его недрах трепещут фрагменты фресок, отблески живописи прошлых эпох. В этом всеобщем мерцании единичное не исчезает, ибо каждый фрагмент отражается в другом, просвечивает сквозь другое.

Впоследствии Илья Кабаков, вспоминал:

«Атмосфера, в которой рассматривались картины, сила, которая от них исходила, говорили о каких-то нездешних, неземных, абсолютных, потусторонних реалиях, которые как бы явились, ожили, проникли в наш, посюсторонний, мир. Картины дышали, говорили о чем-то с невероятной, нездешней силой».

По мере возведения Собора сам художник постепенно замолкает, погружается в свои мысли, как бы включая себя в тело собственного творения. На вопрос отстранившегося от реальности посетителя: «Михаил Матвеевич, где мы?» – он отвечает: «Похоже – я у себя». Мистицизм Шварцмана импонировал пылким умам, но людей трезвомыслящих, не склонных к эзотерическим забавам, явно коробил. «Конкретный реалист» Сева Некрасов язвил на сей счет: