«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

– Хороший человек Лимонов, но жить ему трудно, ох, как трудно! Мыкается по друзьям в надежде рубль другой перехватить, чтобы скрасить, только скрасить! – бытие свое насущное. А что имеет? – ничего, нуль обглоданный. Ибо так записано ему свыше верховными советскими властями. И только у Стесина, у одного только замечательного русского художника Виталика Стесина, – заметьте! – может Лимонов свой кровный рубль всегда получить.

Лимонов никак не реагировал на стесинскую эскападу и только лишь с определенной периодичностью, как жаба на охоте, выжидательно сжимал и разжимал веки из-под своих очков-кругляшек. Сапгир явно Стесина не слушал, а Гробман напряженно слушал Сапгира.

И тут вдруг все перемешалось в гостеприимной квартире Лозина.

«Наша первая группа», не выдержав, видимо, накала страстей, с боевым кличем «Эх, еть-переметь!» пустился плясать вприсядку, демонстрируя при этом, что Стесина он не только за русского художника, но даже и за говно не считает, и еще – свои чудовищного размера валенки без галош.

Стесин взвизгнул – это девица, которой он, изловчившись, залез под трусы, ловко двинула его ногой.

Гробман плюнул в Сапгира.

Талантливый Сапгир, исчерпав свой словарный запас, ухватился за стул с намерением использовать его как увесистый аргумент в дружеском споре.

Лозин реагировал быстро, твердо, без суеты, однако по-хозяйски – обходительно и обстоятельно. Он повис на руке у запальчивого Сапгира, успокаивая его, как расшалившееся дитя, рассуждением отвлеченно-метафизического характера. Одновременно ему удалось перевести мысли прагматичного Гробмана на обдумывание различных вариантов обмена иконами, а «первую группу» отвлечь шизоидной идеей: сию же минуту ехать на Север, чтобы спасать деревянные церквушки, которые там безбожно горят. Стесину напомнил он, что в него какая-то американка влюблена по уши, а Лимонову подбросил идею – в художественной прозе недюжинные силы свои приложить…

И все улеглось само собой.

Мои знакомые самых различных времен сидели за столамиОни спутались и смешались как волосы влюбленныхили как песок или как что-тоНравились друг другу удивительно разные людиПодпрядов беседовал с Сапгиром рассказывал емукак он вытаскивает утопленниковСапгир слушал его и с восхищением бил себя руками по

животу.К их беседе прислушивался Брусиловскийрядом с которым сидела Вика Кулигинаи умильно смотрела на негольстивым преклонным взором, круглыми коленками<…>Вдруг воздух огласился ругательствамии вообще произошло замешательство.

В лисьей шапке с волчьим взоромвзбудораженный и тоже нетрезвыйпоявился поэт Леонид Губанов.За ним шел поэт Владислав Лени пытался осторожно урезонить его. Ничуть не удавалось<…>Освещаются окна. В одном из них виден художникАндрей Лозин

который играет на скрипке стоя перед мольбертом.Его жена Маша склонилась над швейной машинкой.Возникает рубашка для Сапгира.

Лимонов в «Книге мертвых» пишет, что:

«В стихотворение помещён ландшафт между квартирой Алейникова на улице Бориса Галушкина и квартирой Андрюхи Лозина на Малахитовой улице. У Андрюхи я жил до его свадьбы с Машей, девочкой из Подольска. Я был свидетелем у них на свадьбе. Маша шила на заказ рубашки в стиле “баттон-даун”, как я шил брюки. Ландшафт – Яуза, акведук, холмы. Действительно, однажды в жуткий мороз мы шли от Лозина к Алейникову втроём, накрывшись одеялом от холода»[124].

О, как прав был тогда буйный Сапгир! И как жаль, что никто не прислушался к запальчивым пророчествам сего прозорливого поэтического гения!

Впрочем, кто вообще тогда кого-либо слушал, кроме себя самого, кто прислушивался к чему-либо, кроме голоса своей собственной гордыни?!

До сих пор у меня в ушах этот крик стоит: я, мол, поэт или же художник андеграунда, или то и другое одновременно. Это же новый русский авангард, который покруче старого будет!

Значит, нам туда дорога — где молочные реки да кисельные берега, да шведские столы, да халявные банкеты, да свобода без конца и края. А мудак Сапгир пускай себе остается в этом говне, детишек своей «лирой» увеселять.