«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Иван Федорович, который уже было разворачивал свою культю, намереваясь занять место за общим столом, на какое-то мгновение застыл в весьма сложной, с точки зрения начертательной геометрии, позиции. Потом, успев, по-видимому, в считанные секунды обдумать свое положение, он принял присущую ему позу «витии», поправил кепку и, рубя воздух крепким костлявым пальцем, стал излагать свою точку зрения по поводу сложившейся ситуации.

– Ну, ладно, раз уж вы такие занятые, что до рабочего человека снизойти не желаете, придется повременить. Развлекайтесь на здоровье, хотя какой прок в развлечениях-то ваших? Себе радости не приносите и людям дать ничего не можете. В этом вся ваша сущность, враждебная всему русскому, нормальному, общепринятому, и заключена. Вы хуже «тех». У них кровь чужая, а у вас – ум. Вы с чужого ума живете, оттого все родное вам и не мило…

– Ни плохое, ни хорошее не выходит из уст Всевышнего, –

задумчиво произнес Валерий Силаевич, наливая водку себе и мне, – все определяется человеком, что, в сущности, и есть свобода выбора.

– Но я еще приду, – выкрикнул Иван Федорович, дернувшись всем телом, причем мне даже показалось, что он наподобие волчка обернулся два раза вокруг своей деревянной ноги, – ох, как я приду! Смачно сплюнув и выказывая всем своим видом крайнюю степень неприязни, обиженный Иван Федорович быстро заковылял в сторону калитки.

– М-да, нехорошо как-то получилось, – проворчал, глядя ему вслед, Немухин и, чтобы переменить тему разговора, тут же добавил. – Я вот слышал, что глаз в процессе эмбрионального развития образуется из зачатка покровной ткани. Значит не зря в народе говорят «шкурное зрение». А вы как думаете?

– Всякое слово, сказанное разумно, подобно золотым яблокам в серебряных облачениях, –

уклончиво произнес Валерий Силаевич, явно не желая углубляться в теорию эпигенеза, и посмотрел на Пусю, который так энергично облизывался, что это наводило на мысль о плотском грехе. – Поскольку один грех порождает другой, – продолжал он, особенно доверяться «шкурным чувствованиям» не следует, так же, впрочем, как и другим аффектам грубой плоти.

Немухин согласно хмыкнул и отодвинул шпроты подальше от Пуси на середину стола.

Пуся перестал облизываться, сел, поджав лапы, и уставился на Немухина.

«Когда заключенное в тело живое существо управляет своей природой и на умственном уровне отказывается от всех действий, оно счастливо пребывает в материальном теле, не совершая никаких действий, а также не являясь причиной совершения каких-либо действий», – казалось, говорил он.

Словно желая предотвратить ссору, Валерий Силаевичи почесал Пусю за ушами и сказал:

– Грош цена добродетели, не прошедшей искушения пороком.

– Может оно и так, – согласился Немухин, – но особо подставляться тоже не следует, кто его знает, как оно обернется. Кстати, – тут он резко, будто вдруг вспомнил нечто очень важное, развернулся ко мне, – ты в молодости, как мне помнится, авангардную выставку организовал?

– Это верно, из-за нее, можно сказать, и сам художником стал, а то уже хотел во врачи податься.

– Вот и я к тому же, – сказал Немухин, явно довольный, что сумел перевести разговор в другое русло, – художником стал, чудак. А ведь мог быть героем сердечно-сосудистого труда. Кстати, я ведь помню, как приходишь ты ко мне и говоришь: «Владимир, я выставку делаю, не дашь ли ты мне пару картин?» – «Почему только пару?» – спрашиваю. – «Можно и больше, – заявляешь ты, – там места много. – «Ну, думаю, наберет он сейчас барахла всякого, лучше от этого дела в стороне быть». Вот и не дал я тебе картин. М-да, это факт, а сейчас вот жалею, что тогда в твоей выставке не участвовал.