«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Кропивницкий набычился: полное мясистое лицо его налилось кровью, на багровом шишковатом носу проступили фиолетовые прожилки, губы угрюмо сжались. Всем своим видом выражал он брезгливое неодобрение. Потом, после затяжной паузы, сказал глухим, но резким голосом:

– Репин, Илья Ефимович, очень хороший художник был. Да! Очень, очень хороший!

На том я и расстался в тот день с «отцом-основателем» нового русского авангарда.

Мне оставалось только забрать работы Рабина, которыми предполагал я задать тон всей экспозиции. Рабин был тогда, пожалуй, самым известным художником от андеграунда, и к тому же авторитетной личностью в среде самих художников. Он выгодно отличался от большинства своих товарищей вдумчивым, внимательным и, главное, доброжелательным отношением к чужому творчеству. Среди гениев всех мастей качества эти смотрелись как нечто исключительное. Оттого, при случае мог он возглавить некое общее дело и толково его до конца довести.

Горячечно экспрессивные картины Рабина притягивали к себе, как магниты. Они были и достоверны и фантастичны одновременно. Мятущиеся помоечные коты, вздыбленные телеграфные провода, пляшущие керосиновые лампы, гипертрофированные бутылки водки, «Тупик И. Христа» или же «Улица Богоматери», заваленные колючим светящимся снегом, – все эти рабиновские сюжеты и темы читались как вещественные символы «совкового» бытия. Они были убедительны, ибо свидетельствовали о мерзостной правде жизни – без романтического слюноиспускания, вне мечты и лицемерия. Недаром же Васька Ситников вопил: «От картин Рабина ЧИСТЫМ говном воняет!», да еще нос себе при этом зажимал.

К мнению Рабина прислушивались. Вот и я, в свою очередь, подробно изложив ему диспозицию своей выставки, спросил совета – не пригласить ли еще кого, для большей представительности, а затем попросил и его собственные работы.

Оскар обстоятельно обсудил состав участников, всех одобрил.

– Ну что ж, выставка, получается вполне представительной, вот только у тебя концептуалистов нет совсем. Жаль. Они ребята очень активные.

– Странно, я что-то о таких не слышал. Ты назови кого-нибудь по имени. Может, они себе новое наименование придумали, а на деле – все то же самое.

– Нет. Совсем не тоже самое. Вот, Миша Рогинский, например. Он двери выставляет.

– Какие двери?

– Обыкновенные. Возьмет входную дверь, например, зачистит, зашпаклюет или залевкасит, а потом выкрасит в один цвет. Вот тебе и готово.

Объясняет он свои объекты весьма интересно. Это не картины вовсе, а художественные объекты. Интересно, хотя меня, лично, это все не прельщает. Я сугубый станковист.

Кстати, вот еще интересный художник – Илья Кабаков. Его в нашей среде все знают. Он большой авторитет. Мыслитель, теоретик. К нему ходят домашние альбомы смотреть. Названия смешные: «В’шкафусидящий», «В’окноглядядящий», «Полетевший», «Опущенный».

Тут я вспомнил, что Немухин как-то рассказывал мне о товариществе «Сретенский бульвар», в котором художники вроде бы все членами МОСХ состояли, однако при этом стопудово входили в андеграунд. Верховодил у них именно Илья Кабаков, который по мнению Немухина был и «хитер как лис», и «заковырист как талмуд». Я, естественно, поинтересовался: что эти образы означают в раскрытии? Так сказать, не для посвященных.

Немухин собрался уже было взорваться, обвинить меня в нечуткости, излишней прямолинейности и одновременно злокозненности, но передумал. И стал объяснять.

– Тебе я не о человеке говорю, а о художественном явлении. Причем значительном! Уж ты мне поверь. Моя интуиция сбоев не дает.

Как человек, Кабаков округл, мягок и приветлив. Придраться не к чему. Ителлигентный, внимательный и обходительный. Общественник большой, хотя напрямую в выставочные дела не лезет. Все, мол, «пространства не хватает». Он на большие выставочные площадки нацелен. Манеж ему подавай! Впрочем, это он мурлычет, когда от какого-либо коллективного действия отмазаться хочет. В нормальной жизни Кабаков, скорее, философ, а по типу деятельности в нашем худподвале – стратег. Есть мнение, что Рабин в тактике силен, а Кабаков, якобы, прозревает будущее.

Я его не очень-то хорошо знаю. Человек он для меня чужой, хотя, вроде бы, ко мне относится с уважением, прислушивается. Особенно интересны ему мои рассказы о существовавших когда-то в Москве художественных студиях. Сам то я – студиец. У многих замечательных людей довелось учиться: и у Юона, и у Хазанова, и у Перуцкого… Перуцкий, в сущности, ничему не учил. Но он рассказывал нам, например, не о Шишкине, а об импрессионистах, о Гойе… Хазанов даже как-то раз принес на занятия альбом репродукций Хаима Сутина. Показывал картинки, а сам на дверь все оглядывался. За такие «уроки» тогда запросто и посадить могли.