«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

В институты да академию меня не пускали – слишком был самостоятельный. Там послушных ценили. Кабаков, тот умеет приспособиться. У него чутье есть, тысячелетняя увертливость» избранного народа». Если у него и получается не то, что требуется «по программе», то, как правило, придраться не к чему – в формальном плане все как положено. А чего не следует делать, тем начальству глаза не колет.

Он «гусь большого полета». Оттого его «стратегия искусства» – как оно меняется, воспринимается, подается и продается – больше всего и интересует.

Я у него в мастерское был всего один раз. И запомнился мне этот визит как киномонтаж.

Сретенский бульвар.

Огромный пышный дом старорусского страхового обществом «Россия». Ажурные кованные ворота. Большой двор, куда выходят «кухаркины» двери.

Грязный полутемный подъезд «черной» лестницы. Запах мочи и гнили. Пыльные тусклые лампочки, свежевыкрашенные суриком двери, помойные ведра, крутые гранитные ступени, кошачье мяуканье и – наконец-то! – чердачный этаж.

Стропила кровли, серые пустоты между ними. Узкая дорожка дощатого настила, лампочка на грязном шнуре, отливающая глянцем поверхность двери, черный звонок с толстой белой пуговкой. За дверью большая мастерская со скошенным потолком. На стенах развешаны картины, но их немного. Свет приглушенный, неяркий, отчего помещение кажется просветленно пустым. Это ощущение усиливается наличием покрытого скатертью стола, стоящего не по центру комнаты, а несколько в глубине – наподобие алтаря в ризнице храма. Над столом бордовый старомосковский абажур.

Хозяин мастерской округл, невысок, улыбчив и любезно деловит. Приглашая за «алтарный» стол, услужливо, но твердо, указывает, куда именно следует садиться: «Здесь у вас будет должный угол зрения и правильное положение корпуса. Это важно при рассматривании деталей!»

Показ работ начинается. Альбом на серой бумаге. Название «Жизнь мухи».

Сочетание темноты и освещенности, особая окраска стен, потолка и пола, фактура листов бумаги, размеренное движение рук, монотонные реплики хозяина, жесткая четкость линий, выточенность букв, краткость слов, монотонная тягучесть текста… Всю суть такого показа Кабаков изложил в своих текстах очень подробно:

«Альбом построен таким образом, что уже в первых 510 местах схватываешь и понимаешь тему, но она не получив развития, гаснет пересекается. Дальше идет бессмысленное листание пустых листов, по существу паспарту, на которых ничего нет. Автор злостно испытывает терпение смотрящего, как бы повторяя: «ничего не будет, сам знаешь, но листай, листай!». И это «листай!» держится на естественной и законной вере зрителя, что «не может же быть до конца такое, должно же когда-нибудь что-то появиться».

Состояние полного погружения настолько сильно, что буквально чувствуешь ощущении вечности. Потому не сразу замечаешь исчезновение мухи – единственного существа, свободно перемещавшегося в четко разграниченном пространстве листов. Выходит, что ожидание было напрасным: никого как не было, так и нет.

Где Николай Крот? Где Лев Полевой? Где Елена Фрид? Где Михаил Басов? Где Евгений Цвик? Где Зара Северова? Где Михальчук? Где Нахлестов? Где Соня Грамова? Их нет[174]

В голове мучительно свербит вопрос: «Если я Немухин, то должна быть и вторая муха. Где же она?»

Первая муха исчезла. Второй нет. Возможно, обе улетели.

Художник утверждает, что таким образом зритель ощутил переход переход из наличного физического пространства в иллюзионное. Жалкое, банальное, повседневное плавно перешло в многозначительное и прекрасное.

Увы, только на словах. Это утверждение хозяина мастерской принимаешь на веру, откладываешь в памяти как факт, но не успеваешь осмыслить – наступает черед показа картин.

Картины появляются на свет неизвестно откуда, материализуясь из особых, затемненных полостей пространства. Рассматривая их, можно менять положение тела, вставать, двигаться в разные стороны.

Зеленая поверхность, напоминающая свежевыкрашенный забор с плакатом: Дорогие товарищи! Посетите дом музей-усадьбу «Абрамцево!»

Здесь нет живописи, т. е. того, что являет собой нечто эстетически особенное. Это, скорее, фиксация состояний – тех, что Гераклит называл «общим миром, в котором мы проживаем наши жизни».

Я, понятное дело, попытался высказаться, благо, тема для поднесена была, что называется на блюдечке. Однако сил на это уже не имелось.

Хозяин, естественно, почувствовал, что гость приустал. Предложил попить чайку и одновременно завел беседу ни о чем. Время от времени вопросы проскальзывали – не прямо, а как бы с извинением. Словно просит он гостя, помочь ему, нечто уяснить для себя, некий пустяк, очень важный, впрочем, поскольку именно после этого разъяснения что-то должно начаться. Но ничего не начинается, поскольку хозяин сразу же отступает в тень добродушного согласия на все: «Вы полагаете? Ну, что ж… возможно».