«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

– Иди скорее сюда, – приглашает Кропивницкий, – у меня в печке коньячок припасен, сейчас мы его оприходуем – для прояснения воображения. А что туман, это ж хорошо, перспектива, слава Богу, не нужна. Во всяком измерении и так слишком много печали. Но вот Игнатьева, прошу тебя, не зови, он же «Козерог», потому теснит меня, дабы свет весь, что во мне, взять.

– Иду, Лев Евгеньевич, иду, – отвечаю я ему, – вот только ботинки надену, без них неловко как-то, еще ногу наколешь.

А сам себе думаю: «Дался ему Игнатьев, и чего это он про него вдруг вспомнил?»

И смеялись надо мною все архонты эонов.

И тут смотрю – летит над озером, в тумане, Андрей Андреевич Игнатьев собственной персоной – в сутане, с тонзурой на голове и четками в руках. Это он благовествует он народным массам о чуде явления Фатимской Божьей Матери[181].

Но массы, они же русский народ, к католическим прелестям равнодушны. Не настолько они глупы, как иногда кажется. Понимают, что:

«Если кто-то намеревается нарушить границу сакральное/профанное, значит он собирается установить новую, но в другом месте и к своей выгоде».

Не богословский дискурс их горячо интересует, а невиданное доселе в «совке» массмедийное действо – выставка независимого искусства на открытом воздухе. По этому случаю они прибывает поодиночке, семьями, отрядами, группами, бригадами, ротами… в Измайловский парк.[182]

Если смотреть на них сверху, как я, то бросается в глаза их структурно-видовая неоднородность. Те люди, которые, отрядами, бригадами и ротами пришли – в основном крепкие молчаливые «дяди», залегают по обоим флангам, в маленьких рощицах, как-бы на отдых. Остальные представители «народной массы» бодро устремляются на холмы, где расставлены картины.

Здесь кипение страстей ощущается по высшему градусу. Вокруг да около картин откровенно веселится нахальная сиониствующая молодежь. Сами же художники смотрятся странно: кто почти что бешенным – как Немухин, кто словно в воду опущенным – как Рабин, а кто и вдрызг пьяным – как Тяпушкин. Просматривающаяся с высоты панорама выставки похожа на огромный развороченный муравейник.

Однако, несмотря на неимоверную толчею, озлобленности не ощущается. Напротив, все счастливы как никогда, и святую правду искусства радостно прославляют.

Одного никак не могу я понять: куда это Вася Ситников задевался?

– Где же Ситников, – спрашиваю я у Рабина – что-то картин его не видно?

– Кто ж его знает, – отвечает мне Оскар Рабин, но голосом поэта Игоря Холина, – может, вышел весь.

Он выпил водки.И в пьяном видеЛез целоваться

К соседке Лиде[183].

«Чего это он, – думаю, – несет такое? На нервной почве в помрачнение рассудка, что ли впал?» Пригляделся я к нему внимательней, а это и впрямь Игорь Холин стоит и фотоаппаратом куда-то целится.

– Ничего не пойму, – обращаюсь я уже к Холину, – Ситникова нигде нет, а Рабин говорит, что вышел весь.

– Не вышел еще, а пока только переехал, – отвечает мне Холин бесцветным голосом, – он теперь неподалеку от метро «Семеновская» живет, в девятиэтажке кирпичной, на последнем этаже. Я как раз к нему сейчас направляюсь, слух прошел, что он на выезд в Израиль заявление подал. Могу и тебя прихватить, если желаешь. Тут по прямой ветке совсем близко будет.