«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

– Я, – кричит он, отплевывая воду, – категорически утверждаю, что истинная диалектика всегда есть непосредственное знание, а человек – это всего лишь принцип, в котором мировой Разум достигает своего полного самосознания. Всякое противоречие в нашей жизни есть простая «хитрость», к которой прибегает идея, чтобы именно через преодоление этого противоречия достичь своей полноты…

– Вы превратно толкуете Гегеля! – негодует Валерий Силаевич, засевший теперь уже в прибрежных кустах, и в голосе его появляется выразительное подвывание. – Когда Гегель не впадает в крайности, он берет конкретную человеческую личность со всей серьезностью, ибо сознает, «что в каждом человеке есть свет и жизнь. Человек принадлежит свету, но свет не освещает его так, как он освещает темное тело, в котором лишь отражается чужое сияние. Здесь загорается его суть, и он сам есть это пламя!»

Но Ханс-Петер из воды свою линию гнет.

– Все это у вас идет от страха перед актом выбора. Но бездонность проблематики «человека» преодолена. И лучший пример тому – искусство. Именно здесь и был поставлен истинный «опыт креста»! Художник понял, что

мировой Разум неуклонно прокладывает свой путь в истории, а человек познает этот путь. Это понимание дало ему чувство уверенности, возможность строить новый космический дом. Он победил подкладку цветного неба, сорвав ее, и в образовавшийся мешок вложил цвета и завязал узлом!

И ложится Ханс-Петер на воде крестом, что выходит у него очень ловко, почти как на картине Малевича: черная, с

металлическим блеском плоскость воды, а в нее широкий белый крест вписан.

«Круто!» – мелькнула в голове моей восторженная мысль.

Но Немухин восторг мой притушил:

– Это все чисто немецкое умствование, а никакой не русский авангард. Вот возьмет сейчас и потонет.

– Плывите! – кричит Ханс-Петер. – Белая, свободная бездна, бесконечность перед вами.

– Кто любил и страдал, и надеялся, и не ведал покоя, тот знает, как греет лунный свет! – сменил тут пластинку Валерий Силаевич, явно расстроенный тем, что одиночество побеждено, и вопрос о человеке отодвинут в сторону.

– Nach ist und schwer zu fassen der Gott. Wo aber Gefahr ist, wächst Das Rettende auch[180]… — бодро отплевываясь, вторил ему Ханс-Петер из воды.

– Верно, – сказал мне Немухин. – Вот он уже и захлебывается. Слышишь, как странно булькает? Словно снова в муках рождения. Выходит, что ему туда дорога, а наши пути еще не определились.

«Потонет, – подумал я, напряженно вслушиваясь в звуки, доносившиеся со стороны озера, – прав Немухин. От ошалелости и обольщения прелестями русской души, непременно потонет. Вот ведь беда!»

Тут бесы, смущенные и побежденные постоянством и терпением, отступили. И святой Франциск в горении духа вышел из-за кустов и представился Анатолием Брусиловским, одетым в белый фрак, с тросточкой, но почему-то еще и с иконой «Утоли моя печали» на груди. Подступил ко мне Брусиловский и давай, вертя тросточкой, вопросики «на засыпку» задавать.

– А чего это, скажи пожалуйста, тут немец делает? Это же запретная русская зона. Нехорошо получается! А знаешь ли ты, что такое неуважение к святыням?

– «Анатолий, кончай фраериться» — отвечаю я ему хриплым тенорком Венечки Ерофеева. И вмиг исчез Брусиловский, словно его и не было.

А вместо него материализовался в Ратовском тумане Лев Кропивницкий с музейной витриною в форме русской печки, на верху которой жена его, Галина Давыдовна, царственно восседает. Молодая такая, на пышных щечках ямочки, и глаза из-под широких стекол очков поблескивают весело, даже задорно…

На печке указатель привинчен «Музей В.А. Тропинина и московских художников его времени», и в руках у Галины Давыдовны медная табличка, на которой выгравировано «Дар Ф.Е. Вишневского. Проверенно, мин нет».