«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

– Единственный правильный и полный метод философии, – радостно объявляет он, – есть метод диалектический. Диалектику я считаю единственно допустимой формой философствования. Но раз диалектика – истина, у нее не может не быть многочисленных врагов. Люди любят бороться с истиной, даже когда и чувствуют втайне ее силу и правду. И вот приходится констатировать: больше всего везло в истории философии не самой диалектике, а лишь ее названию. Всякому хочется быть диалектиком, но – увы! – это слишком дорогая и сложная игрушка, чтобы начать играться ею.

– Труден путь от амфибий к рептилиям, – отвечает ему на это Ханс-Петер, голосом художника Немухина.

Сам Немухин, каким-то образом тоже оказавшийся в нашей компании, согласно кивает головой и говорит:

– Это верно, но мы его пройдем. Вот почему для нас, русских, обнаружение абсолютного пространства и времени, ускользавших до сих пор в силу каких-то там «законов природы» от наблюдения, остается актуальнейшим вопросом! Но мы будем искать новые явления и ставить все новые и новые опыты в духе «experimentum crucis»[179]. И в конце-концов обнаружим то, что пока только предполагается существующим.

Немухин наливает себе стакан квасу. Мы чокаемся – уже все вместе, и выпиваем, чокаемся и выпиваем… И теперь каждый из нас, хоть и сидим мы рядом, ощущает только себя. Точнее себя как деталь пейзажа, себя как очищенную алкоголем до кристальной ясности заблудшую душу из абсолютного пространства и времени,

как сгусток Вечности, что тугой капелькой смолы повис на переплете оконной рамы, еловой шишке, рукоятке садовой лопаты…

Вот так и застала нас ночь, и пришедший с нею вместе туман, что окутал забор, клумбу, деревья и кусты рыхлыми хлопьями белой ваты. И тогда почувствовали мы, что – пора! Надо возвращаться к себе, назад, восстанавливать объемное свое значение в пространстве, делить песочное время на прошлое, настоящее и будущее, совершать движения и деяния. И мы встали, и дружно пошли на Ратовское озеро – купаться.

Впереди двигался Пуся с фонариком в зубах, за ним Валерий Силаевич с посохом и я с полотенцами. За мной шел Немухин с бидоном кваса, Ханс-Петер с огромным зонтиком и сынок мой, Леня, который то и дело жалобно скулил: «Папа, папа, нельзя вам купаться, потонете».

Я Хансу-Петеру говорю:

– Слышишь, о чем ребенок хлопочет? Он хоть еще и мал, но мыслит логично. Ты в воду-то не лезь, ни к чему тебе это, заболеешь, не дай Бог. Мы с Валерием Николаевичем люди привычные, Немухин тоже. Он по ночам только и купается, чтобы воды не было видно. А тебе это зачем? Знаешь поговорку: «Что для русского хорошо, то немцу – смерть».

Но тот, не слушая моих увещеваний, раздевается и, сверкая в ночи белыми трусами, лезет в воду. А я себе думаю: «Вот напасть, утонет сдуру, жаль будет, симпатичный такой человек».

Валерий же Николаевич рядом стоит, по колено в воде, без трусов, но с посохом, а на голове у него рубашка, намотанная на манер тюрбана. И он витийствует, с подвыванием обращаясь не столько ко всем нам, сколько к туману да болотным огонькам на том берегу:

– Люди – враги того, в чем несведущи. Нести мудрость тем, кто ей чужд, значит порождать ненависть, вызывать злобу и разжигать смуту. Признает ли кто из вас, что посох Мусы обернулся змеей, что море расступилось, что рука оказалась белой, что женщина родила младенца без мужчины, что человек был брошен в огнь пылающий, который стал для него прохладой и отдохновением, а другой был мертв сто лет, а затем, воскрешенный увидел, что его еда и питье стоят нетронутые, ничуть не изменившись, что могила отверзлась, и из нее вышел оживший мертвец, что глину слепили, дунули в нее и она полетела, что луна раскололась, что пень пророс, что шакал заговорил, что вода потекла из пальцев и напоила жаждущих в пустыне, что многие насытились похлебкой из котелка размером с куропатку?

А Ханс-Петер, окрепнув духом и взбодрившись, возражать ему норовит сквозь туман: