«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

– Хм, хорошо сказано. Однако этот самый «тощий тростник», он не только шумит, но и мечтает. Вечно мечтает, и всегда одна только мысль – как бы уклониться от работы. Никакая конкретная проблема его не прельщает, даже нечто грандиозное по размаху, например: «Как обустроить Россию?»[64] Это так скучно! Здесь логика должна быть, аргументация научная… А вот чего-нибудь мистически аморфное – типа «русская идея», или «глубь русского духа», где можно ничего не делать, ничему не учиться, а только воду в ступе толочь – это пожалуйста и с превеликим удовольствием. Не правда ли?

– Вы уж извините, но у меня от этих придумок в голове каша какая-то. Ну а про себя говорить не будем…

– Почему же не будем? Я скажу. Вроде бы все проблемы – как рукой, всех мы пересудили, всем я, лично, поотмыл косточки добела.

Но сам кого лучше? – Никого! Поэтому-то плакать нам надобно не об обстоятельствах своей жизни, а о себе.

И все-таки, мой друг, имеется у русского человека одно качество, которое строить и жить помогает. Дана русской душе для утехи и утешения охранная грамота – широта. От нее и не скроешься, и не спасешься. Сейчас я вам это качество – необъятную широту русской души – продемонстрирую. Черт с ним, с Гуковым, пускай ползет! Эй, дядя Сережа, повесь-ка ты, братец, Гукова… гм… на мой номерок.

он философствовал в саду: голубой крови не бывает,

тысячу человек поставь в очередь,у каждого возьми – все равно краснаятысяча человек голубой крови,а поставь в очередь – красная очередь

тысячу поставь в очередь – очередь красной кровитысяча – не очередькрови – бываетвсе не равно[65]

Пристроив наконец свое пальто в гардероб, Гуков развернулся к нам лицом, сунул руки глубоко в карманы брюк, а грудь выпятил вперед, отчего вся его фигура сразу приняла явно вызывающий вид.

Потом, словно решившись вдруг на дело исключительной важности, он мотнул головой, подошел и, угрюмо поздоровавшись, подсел за наш столик. Взяв себе рюмку, он демонстративно пододвинулся поближе ко мне, или точнее – к моему графинчику.

Гуков утверждал, что он-де потомок старинного рода, столбовой дворянин, за что получил прозвище «столовский дворник», весьма, кстати, соответствовавшее одному из его промежуточных профессиональных состояний.

Живой портрет «столбового дворянина» являл собой взлохмаченную худую долговязую особь неопределенного возраста, но явно мужского пола, облаченную в самосвязанный темно-синий свитер и довольно таки обтрепанные черные штаны. Вполне моложавое лицо украшал мясистый нос с крупной розоватой «бульбой» на конце, а из темных зарослей усов и бороды явственно проступал хорошо очерченный рот с необычно алыми губами, отливающими синевой.

В те годы Гуков был, что называется, у всех на виду: и в Исторической библиотеке часами просиживал, точнее сказать, – в курилке торчал, и у различных художников в мастерских дискуссии устраивал, и выставки все посещал, и в Консерваторию ходил, и в букинистических магазинах отирался, и, конечно же, во всех кафе, где гении собирались, непременно сидел.

Он, как очарованный странник, жил в своем, особым образом обустроенном, временном пространстве – где-то на рубеже прошлого и нынешнего веков. В его виртуальной компании представителей «реакционной русской мысли» вместе с братьями Аксаковыми, обоими Данилевскими, Константином Леонтьевым и Федором Достоевским обретались о. Павел Флоренский, Людвиг Франк, о. Сергий Булгаков, Мережковский, Бердяев и другие, не менее замечательные личности, чьи труды начальство, надзирающее за поддержанием чистоты идей марксизма-ленинизма, держало под спудом в библиотечных спецхранах.

Не прочь был Гуков примазаться и к отечественной «пушкиниане», но только в концептуальном плане: воплотив дух своего народа в боговдохновенной поэзии и смиренно приняв мученичество, Пушкин явился, таким образом, его заступником перед ликом Вселенского Духа, обеспечив русским почетную роль в дальнейшем ходе мировой истории, – и все тут. Самих же текстов национального поэта он почему-то никогда не цитировал.