«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Непредвзятый же слушатель быстро понимал, что пафос Гукова проистекает из банальных бытовых трудностей, а потому ждать, что в нем вот-вот прозвучит Истина – та самая, с большой буквы, по меньшей мере, наивно. Ведь стоило только приглядеться к Гукову спокойным оценочным глазом, и все становилось на свои места, и воспринималось легко и просто, как привычный пейзаж, безнадежная обыденность, данная нам в ощущениях. Так в сумрачный день посмотришь ненароком в окно и на мгновенье обомлеешь: и облака, и крыши, и птицы, и далекий лес… – все кажется странным, угловатым, пугающе таинственным. Но вот окрестность постепенно заволакивается, заволакивается и, наконец, совсем пропадает. Сначала облака исчезнут, и все затянутся безразличной черной пеленою; потом куда-то пропадет лес и от всей причудливой красоты останется только один угрюмый мокрый куст да подстать ему ворона на заборе.

Диссидентство же свое внешне выражал Гуков целым набором гримас, долженствовавших означать отвращение, когда речь шла о чем-то советском, будь то Великая Октябрьская Социалистическая Революция, все ее без исключения деятели, или же славные деяние партии и народа.

Еще знал он множество всяческих историй из лагерной жизни, про людей когда-то весьма знаменитых, а теперь совсем позабытых по причине большевистских зверств и извращений. И имена этих самых страдальцев помнил хорошо и все старался вытащить их из мрака забвения, реанимировать что ли.

Рассказывал, к примеру, и весьма образно, как академик архитектуры А.И. Некрасов, который в 1937 году додумался издать книгу «Древнерусское искусство», за что мигом и срок схлопотал, читал в лагере лекцию по архитектурным особенностям русских церквей. В бараке холод лютый стоял, печи-буржуйки зверски гудели, аудитория зековская, в которой воры-церквушники преобладали, мерзла, но стойко терпела.

Слушали внимательно, с пониманием, и планы, что академик на беленой стене чертил, обсуждали по профессиональному горячо, со вкусом.

Под конец аплодировали бешено. Впервые в жизни Алексей Иванович такой успех имел. Ведь был он не артист заслуженный, каких в любом лагере пруд пруди, а кабинетный ученый, по воле судьбы получивший звание простой советский заключенный.

После доклада урки единогласно порешили: «Батя в нашем деле рубит, что надо. Кто батю тронет, тому башку снесем».

Если хочет оно жить,Я не стану давить.Пусть оно себе живет,Незнакомое насекомое,

Пусть ползет[66].

Историй подобных рассказывалось тогда множество. Народ, что из лагерей повыходил, отогрелся в теплом воздухе хрущевской «оттепели», много было совсем еще нестарых, крепких душой и телом, хотели выговориться, объясниться, а кто и описать в подробностях, какие там дела творились…

выпустили свет на свежий воздухвыпустили всех нас на свет наконец-такисчас только и поосвещаться[67]

Тут подумал я о Немухине, который Гукова не любил, но к рассуждениям его прислушивался с большим вниманием. Немухина несчастья подобного рода стороной обошли, потому «лагерная» тема была для него не слишком острой, однако и он свою историйку имел.

– Был у меня знакомый один хороший, Валентин Иванович его звали, тихий человек, добрый и большой знаток по части разведения аквариумных рыб. У него в доме аквариумов, наверное, штук двадцать стояло. И каких только рыб в них не водилось! – самые экзотические редкостные экземпляры можно было встретить. Он и меня этим увлечением заразил. Завел я у себя аквариум, стал за рыбьей жизнью наблюдать и даже разводить рыбок пытался.

Однажды, как мне помнится весной 1950 года, звоню я Валентину Ивановичу, чтобы мальков новых попросить, и никак не пойму, что такое: трубку поднимают и тут же быстро кладут. Так и не смог прозвониться. А через пару дней встречает меня на Чистых прудах жена его, милая, всегда приветливая ко мне женщина. За руку взяла и говорит: «Я вас специально здесь караулю, предупредить хочу, чтобы не звонили вы нам больше». – «А в чем дело, – спрашиваю я, – что случилось-то?» – «Арестовали моего Валю. Пришли, и так вот запросто увели, а меня заставили всех рыб выловить, которые редких пород были, и тоже их с собой забрали, как вещественные доказательства. Чего же они доказывать-то собираются, Господи?! Вы, Владимир, остерегайтесь к нашему дому теперь даже близко подходить».

Говорит, а сама все по сторонам озирается – не следит ли за нами кто? Лицо белое-белое, а глаза совершенно выцветшие, наверное, выплакала их напрочь».