Рассказывал Немухин эту историю редко – как бы случайно вспомнив «что-то», причем без комментариев, и даже несколько отстранено, словно пытаясь посмотреть на сюжет рассказа со стороны, и таким манером разгадать наконец-то потаенный смысл случившегося.
В отличие от Немухина, другой мой близкий знакомый – художник Лев Кропивницкий, тот на своей шкуре все прелести лагерного состояния испытал. Упекли его сразу же после войны – «за товарища Сталина». Вроде как он на него покушение готовил, и не один, а вместе с сокурсниками своими по художественному институту, среди которых числился и Борис Свешников, впоследствии тоже «независимый» художник.
Пришли они с войны покалеченными, но не опустившимися, полны были творческой энергии. Ну, естественно, болтали много чего лишнего, или одевались не так как все. Вот кто-то из «товарищей», по личной злобе или, проявляя политическую грамотность и рвение, взял да и черканул куда следует. Мол, он де самолично видел, как шептались они в столовой, а когда расходиться стали, то у одного
А может, все это как-то по иному вышло – кто его сейчас разберет! – однако «встроили» их в дело и дали каждому по пятнадцать лет, чтобы на свежем воздухе смогли они обдумать грехи свои и определиться, как им в стране советской жить.
Чуткий к духу времени Лев насочинял свой собственный сериал «лагерных историй» и рассказывал их при случае обстоятельно и со вкусом. Будучи в хорошем настроении, а значит – в легком подпитии, он уверял собеседников, что окончательно образовался как художник будущего авангарда, именно в лагере. Якобы в лагерную библиотеку попадала всяческая литература по новому западному искусству, непримиримо критического, конечно, характера, однако содержавшая в себе много конкретного материала и, пусть поганые, но репродукции. И еще обретался в лагере интересный народец – все больше западные коммунисты-интеллектуалы и другие «левые», что чудом пережили нацизм. Их собирали
Все эти борцы за народное дело быстро разумели, что к чему и почем, и скорбно затаивались – чтобы выжить. Однако при должном подходе и интеллигентности от них многому можно было научиться, узнать о европейском житие-бытие, о том, что такое современное западное искусство.
Особый контингент среди иностранцев составляли непреклонно убежденные коммунисты, то есть, по определению Льва, упертый наивняк. Они отчаянно трепыхались, пытаясь разъяснить окружающей их «братве» всю нелепость ситуации, в которую столь неожиданным образом загнала их судьба. Особенно запомнился мне рассказ Льва о «товарище Радо» – элегантном господине, который на радостях прикатил из Парижа в Будапешт, коммунизм строить, да не вписался в «новый ландшафт».
– Не знаю, где его взяло, но доставили прямиком на наш этап. Одет он был изумительно: в добротном шерстяном пальто невиданного фасона, в шляпе, при перчатках. И еще – на всю жизнь запомнил: были при нем два огромных битком набитых желтых чемодана из кожи. Поразила нас тогда наповал эта самая кожа – мягкостью своей и еще тем, как выделана она была искусно, не чета большевистским «кожанкам».
Если бы к нам орангутанга подсадили, и то бы меньше страстей закипело. А он все стенал, бедняга: «Это ошибка! Страшная ошибка! Товарищ Лукач меня знает, он подтвердит…» Ну, мы на это ни слова в ответ. Чего с ним было объясняться! Этот самый товарищ Лукач с нами тут на нарах две недели обретался, пока не перевели его еще куда-то. Вполне приличный был человек: тихий и без претензий.
Вскоре и сам Радо поутих. А что касается чемоданчиков его, то их блатные как всенародное достояние обобществили.
А вот колоритная история Льва из области повседневного лагерного быта.
– Это уже «оттепель» наступила, мы почти на вольном положении находились. Пошел я как-то прогуляться, хотелось кое-чего без помех обдумать. Я тогда сделал несколько абстрактных рисунков и даже отослал отцу в Москву, но не дошли. Почему? – не знаю, может, цензура выкинула. Итак, иду я себе, размышляю и вдруг вижу, стоит наш лагерный капитан. Как сейчас помню, фамилия его была Синько, и разило от него всегда тройным одеколоном наповал. И этот самый Синько какие-то нелепые позы принимает: то ногой странно дернет, то изогнется весь, словно шаманский танец на одном месте танцует.
Ну, я, конечно, заинтересовался и осторожненько так подхожу. Собственно говоря, мы начальства уже не боялись. Это они скорее психовали, чувствовали, что к концу дело идет.