«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Однако Белютин, как человек респектабельный, расчетливый и уникально предприимчивый сумел себя должным образом поставить. Нашел он себе замечательную «нишу», где-то на полпути между официозом и андеграундом, и там развернул свою преподавательскую деятельность с большим размахом. У него и всякий народ учился, в том числе и те, кто официальные художественные заведения заканчивал, но в силу непреодолимой тяги к новизне, стремился стряхнуть с себя въедливую пыль советского академизма.

Ситников же респектабельности ни на грош не имел – эдакая живая пародия на «Всеобуч»: нигде путем не учился, какой-то дурацкий морской техникум и то не закончил; во ВХУТЕМАС его не приняли, так он по мастерским у «корифеев» на побегушках подвизался. Никто из уважаемых «товарищей художников» Ситникова за серьезного человека не принимал. Наверное, потому и прощалось ему многое.

Например, когда работал он «фонарщиком» в Суриковском институте, т. е. диапозитивы студентам показывал, то всегда их комментировал, да так ярко, необычно, что его специально приходили слушать. Народу в аудитории набивалось куда больше, чем на лекциях, однако профессура подобного рода безобразия почему-то терпела. Может тут сказывалось исконное русское уважение к «юродивому» или чувствовалось в нем нечто «такое», что вызывает уважение, ибо внутренний свет за пределами всех похвал и упреков? – трудно сказать, но только «Ваську-фонарщика» начальство институтское не обижало, а профессора Алпатов и Лазарев, те так даже его опекали.

Когда же Ситников школу собственную открыл, то в глазах «высшего» – обо всем и обо всех пекущегося начальства – это выглядело вполне параноидально. Мало того, что, нигде толком не учась, сам себя в художники записал, так еще и других учит! Всё это не вписывалось ни в какую логически выстраиваемую бытовую схему, а потому раздражало. Оттого начальство периодически грозило: «Если ты не разгонишь свою школу и будет к тебе по-прежнему народ толпами ходить, мы тебя так законопатим, что никогда не вылезешь из психушки».

И это были не пустые угрозы, а вполне реальная возможность. Ибо и так по советским праздникам клали Васю в психбольницу, чтобы он в самые светлые для советского народа дни какой-нибудь подлый фортель не выкинул.

Что же касается учеников, то у Васи их было, хоть отбавляй – по данным из «независимых источников», вполне, впрочем, совпадающим с его собственными хвастливыми заявлениями – больше ста человек. Правда, народ это был всё больше подзаборный, несостоявшийся, за редким исключением никаких официальных художественных заведений до того не посещавший, да и навряд ли имевший шанс в них когда-нибудь поступить. «Школа Ситникова» была для них последней надежной, спасала от неистребимой депрессии, пробуждала интерес к жизни. Потому учились у него упорно, с остервенением, и из многих толк вышел.

Сейчас вот, думая о том, чему Вася учил, чему действительно мог научить, и чему я сам у него научился, понимаю я, что имелась-таки у него своя продуманная теория, где во главу угла ставился не цвет, а форма в пространстве, а также особый метод обучения, – что-то типа шоковой терапии. Но главное все же заключалось не в методе, хотя именно его он и заявлял, как своего рода ноу-хау, а в его личности, в том, что он был истинным «апологетом четвертого измерения», всегда и всюду проповедовавшим иное видение мира.

К ученикам своим относился Ситников обычно сурово, в «черном теле держал», орал на них жутким криком, ибо именно так надо для одоления робости, но когда хвалил, то восхищался новым «гением» взахлеб, аж подпрыгивал от восторга: «Ну вы посмотрите внимательней. Это же сила, мастерство природное, дар Божий! Мазок-то какой! А напор, экспрессия? Сам Фальк, и тот позавидовал бы!»

Упоенный своим стремлением «учить ремеслу» Ситников записывал к себе в ученики всех мало-мальски известных художников от андеграунда, что многих сильно раздражало.

Немухин, тот всегда ворчал:

– Да какой из Ситникова учитель! Чему он научить-то может – мышлению, анализу, технике? Только бестолковости одной. Штучки-дрючки типа «сапожной щетки» да «корыта с краской» – вот и весь его метод. Как он себя в «Чистяковы от авангарда» не ряди, абсолютно не авангардного плана художник будет. Да можно ли его вообще художником-то называть? – увлекаясь по своему обыкновению, возмущался Немухин. – Он артист жизнеустроения – это верно, подпольный Карандаш. И учит, в сущности, тому же – бытовой клоунаде!

Лев Кропивницкий относился к Ситникову более спокойно:

– Чудачит человек, и ладно. Если удачно, то – молодец, а нет – меня это не касается.

Рассказывал Лев, как пришли они с Оскаром Рабиным впервые к Ситникову в мастерскую, знакомиться: