«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Флоренский, кстати говоря, в искусстве разбирался хорошо, главным образом, конечно, в иконописи, и много по этой части толковых работ написал. Рекомендую вам прочесть. У Гукова они точно есть, попросите. Он еще вам будет «Столп и утверждение истины» совать – эдакий огромный талмудище, но эта книга для меня лично чересчур сложноумственной показалась, не осилил.

Был Флоренский единственным из всех старых философов, кого большевики не выслали на Запад, как непримиримого врага. Всех его приятелей – Сергия Булгакова, Бердяева да Шестова в одночасье выперли, а он остался. Кстати Шестова звали на самом деле Лев Исаакович Шварцман, но и это ему не помогло, выперли за милую душу.[87] Большевики тогда еще добренькими казаться хотели: не душили, а изгоняли.

Флоренскому же потому так «повезло», что был у него в приятелях «железный» Феликс. Да-да, тот самый Феликс Эдмундович Дзержинский, козлобородый убийца. Тот самый, с кого поэт Маяковский рекомендует всем умственно одаренным юношам, не примите в данном случае – упаси Боже! – на свой счет, жизнь делать. Дзержинский-то, говорят, за него и поручился.

В те годы московский обыватель, казалось бы, уж ко всему привык, но тут балдеж был полный. Судите сами. Из Кремля открытый правительственный автомобиль выкатывает. В нем карающий меч революции

возлежит – сам председатель ВЧК, тов. Дзержинский, а рядом с ним – мать честная! – поп в рясе пристроился и «совесть партии» беседой ублажает.

Но тут стал крепчать советский ветерок, а сметливые «маковчане», и в первую очередь, Чернышев ваш, именно по этому ветру нос держали. Потому, смекнув, что такое «незыблемые ценности», и как они с началами «живого и вечного» сопрягаются, запели они во весь голос в нужной тональности.

Рындин, тот к театру примазался, «народным художником» стал, Сергей Герасимов – отцом советского пейзажа, а вот Чернышев, человек от природы робкий, пошел профессорствовать да смальтовые фрески изобретать, чтобы на них божественные лики новых вождей воссиять смогли.

Оттого я и не пойму, что это ему на старости лет утомительно портретик Ленина-то сварганить. Ведь поднаторел уже. Чик-чак левой ногой: эйн, цвей, дрей – лысина, усы, борода… И готово – полный комплект. Кто там особо вглядывается! А иконки живописать – труд большой, небось, черти не подпущают.

– И чего это вы, Василий Яковлевич, на человека окрысились так. Он очень милый старичок. Маленький, беленький такой и весь светится, и говорит ласковым голосочком – ну, вылитый тебе святой старец. И жена у него женщина милая, ко мне очень приветливо относится, что, не скрою, тоже приятно. Чернышев художник сильный. В раннем периоде – настоящий авангард. К тому же признанный знаток мозаики, иконописи и вообще русских древностей. Этим, собственно говоря, и кормился. В комиссиях по реставрации памятников культуры консультировал. Увещевал товарищей, сдерживал, чтобы они особо не буйствовали. Жил скромно, делал, что мог. Выше головы ведь не прыгнешь. Это вы у нас один и есть герой.

– Ну, чего ехидничаете-то? Ничего я не окрысился! Так, к слову, по ситуации, сказал кое-чего, а вы уже сразу – заступаться. За батьку своего заступайтесь, тоже мне Павлик Морозов!

– Ладно, ладно, Василий Яковлевич. Вы мне лучше скажите, что это за Чернышев у Малевича подвизался?

– Чернышев? Какой еще Чернышев? – это я оговорился. Вам бы только зацепить, образованность свою показать… Кудряшов это, Иван Алексеевич, и живет он неподалеку от Арбата. У него и жена художница. У нее другая фамилия – Тимофеева. Она с Александрой Экстер дружна была, работали вместе. Могу вам телефончик дать, позвоните. Он человек ласковый, доступный и художник интересный… был. Был да и сплыл, впрочем, сами все углядите.

Человек-стервец обожает счастье.Он тянется к нему, как резиновая нить,Пока не порвется. Но каждой частью

Снова станет тянуться и ныть.[88]

Звонить я Кудряшову не стал, и попал к нему, что называется по случаю, вместе с одним коллекционером, который водил дружбу с моей тетушкой.

Это был разговорчивый, немолодой уже человек с простыми манерами и чуть плутоватым, «оценочным» взглядом. Ездил он на «Волге», но собирал не антиквариат, как положено человеку с достатком, а художественный авангард – искусство не официальное, а потому и не коммерческое.

Впоследствии, когда мы с ним поближе сошлись, и стал он и мои работы приобретать, узнал я, что он по профессии адвокат, причем в Москве известный. Как коллекционер был он человеком хватким и с хорошим вкусом, посему при случае мог быстро ухватить кое-чего, ловко обойдя конкурентов, вроде академика Мясникова и даже самого Костаки.