«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

«Как ты прекрасна, как привлекательна,возлюбленная,твоею миловидностью!»

Или то же, но в пульсирующем ритме Маяковского:

Тебя пою, накрашенную,рыжую.

И вот такая-то женщина должна была сидеть тихо, не высовываться!

Однако же, снявши голову, по волосам не плачут. К тому же имела она одно ценное качество, что любую жизнь позволяет сносно прожить – эдакую легкость душевную. Пустяшные огорчения к сердцу старалась не принимать, а то, чем владела, умела вполне толково к своему личному интересу приспособить.

В свои семьдесят пять лет не боялась она машину водить, хотя зрение было прямо-таки ни к черту. И когда останавливал ее ОРУД: мол, куда вы едете и почему эдаким странным манером, то она в ответ им про Маяковского начинала истории рассказывать.

– Вы с Владимир Владимировичем знакомы были? Нет, хм, странно. Он очень тонкой души был человек, несмотря на грубоватую внешность, как у вас, например. Но это все наружное, наигранное, а в душе – добряк большой. И меня очень любил, «козликом» называл. Бывало скажет что-нибудь грубоватое, резкое, ну, а я ему строго: «Маяковский! Вы что себе позволяете». Он всегда очень смеялся.

Обалдевшая милиция отпускала ее обычно на все четыре стороны: черт ее знает, что это за старуха, еще на неприятности нарвешься. Так и прозвали «Бабушка Маяковского».

Ну, а то, что вернулась, это она явно своим легкомыслием объясняла. Мол, помчалась, дура, за Альтманом, думала, выправится любовная лодка, но нет – разбилась о быт. Да еще друзья сердечные уговаривали – все эти Катаевы, Кирсановы, Кольцовы и иже с ними. Когда они в Париже появлялись в ранге советских командировочных, то пели соловьями: «Все даже распрекрасно, свобода творчества полнейшая, что хошь с ней, то и делай – хоть с капустой ешь, а при этом еще и заработки стабильно гарантированные…»

Типовые ее истории из серии «Жизнь замечательных людей», которыми потчевала она собеседников как пикантным гарниром к обычной болтовне, носили как правило «птичий» характер, то есть представляли из себя смешные житейские сюжеты или же реплики на бытовые темы: «Ах, не говорите мне об Утрилло! Он был “шоке”»[103].

Или:

– Когда я лежала в больнице после операции аппендицита, – Альтман поместил меня в отдельную палату, что было так дорого – Юрий Анненков и Иван Пуни – они были без ума от меня, хотя, знаете, Пуни ведь был «голубой» – навещали меня по два раза на дню. И они всегда съедали мой завтрак, а затем и обед – мне самой-то есть совсем не хотелось. А когда аппетит у меня появился, ходить ко мне перестали – якобы Альтман ревнует. Очень уж его это волновало!

Или:

– Вот приехал Андре Жид к нам, чтобы у советского счастья погреться. Хотя его, знаете ли, больше вопросы пола интересовали, одного только пола – мужского, и полнота счастья тоже в этом свете понималась, а никак не в социальном. Однако встречали его очень ответственно, и меня «попросили» всячески всю его команду развлекать. В Париже мы с ним часто общались и, оказавшись в СССР, он обо мне вспомнил. А один из их делегации, молоденький такой поэт, немного на Макса Эрнста похожий, так прямо в меня влюбился, чудак. Умолял с ними в Узбекистан поехать, они там с орошением пустынных земель должны были ознакомиться. Но я, не будь дура, отвертелась, и правильно сделала. Ведь он там умер, бедный мальчик. Нет, нет, не от любви, а просто так: заболел холерой и умер.

Или:

– Однажды поехала я с Пуни и Анненковым в Прованс, отдохнуть на несколько дней. Мы остановились по дороге в маленькой гостинице, переночевать. Хозяин гостиницы был очень галантный француз с огромными усами и мне, конечно же, лучшую комнату предоставил. Спала я плохо: всю ночь какие-то мухи кусались, и на утро, когда хозяин из любезности спросил меня: «Ну как вам спалось у нас, мадам?» Я ему прямо так и сказала: «Неважно, мне мешали ваши мухи». И тут смотрю, а у него лицо прямо вытянулось от удивления, и усы дыбом встали. А Пуни с Анненковым на лестнице от хохота буквально катаются. Оказалось, что я перепутала слова «муш» – мухи с «мусташ» – усы.

Или:

– У нас, в России, среди художников другой тон в отношениях, чем, например, в Париже. Там все больше работают и каждый сам по себе, общаются довольно редко: ни сил, ни времени нет. А у нас все больше пьют, спорят, ссорятся из-за ничего.

Помню, как ни зайдешь к Саше Древину, там все застолье да дебаты. Вот так его и забрали. Мне жена его, Надежда Удальцова, рассказывала: сидели они компанией своей обычной за столом, выпивали, беседовали… Звонок в дверь. Древин пошел открывать и не вернулся. Так больше они его никогда и не увидели.

Вот это и есть настоящий сюрреализм, а не то, что Элюар с Арагоном придумывали. Древин, впрочем, другой школы держался: он уже к соцреализму примеривался, только никак не мог на эти самые «новые рельсы» перейти.