На развалинах мира

Отмыв его после дороги – а попутно и обследовав на предмет всевозможных болячек, которых, к моему облегчению не обнаружилось, я предоставил ему полную свободу. Пес оказался чистым – и, по-видимому, даже здоровым, если я хоть малую толику в этом разбирался. Аппетит у него был отменный – он мог есть и есть без конца, а, прикончив одну порцию, сразу начать выпрашивать другую. Он рос – этим все и объяснялось. А еды я не жалел. Куда было ее беречь? Содержимого подвала могло хватить на много месяцев, если не лет. Скорее, оно успело бы испортиться, чем я с собакой прикончил последние запасы. Хотя, я как-то читал о солдате, попавшем волею случая в примерно такой же подвал, в результате взрыва, без всякой возможности выбраться наружу. Шла война – и он оказался позабыт в нем, как был забыт сам склад, который весь завалило. И, если я мог покидать свое убежище – то тот солдат – нет. Он прожил в нем одиннадцать лет, пока строители не раскопали его, прокладывая траншею для будущего фундамента, планировавшегося на том месте дома. Но я не ставил себя на его место – быть запертым в таком складе – это почти то же самое, что быть похороненным, заживо…

Щенок быстро обжился – и теперь мне стало гораздо веселее, чем раньше. Он носился по складу, развлекая меня своими выходками, и я нисколько не жалел о том, что проделал такой опасный и утомительный путь, в поисках живой души – хотя, искал в общем-то, совсем другое… Я старался понемногу приучать его к командам, самым простейшим, вроде – Нельзя! Ко мне! У него была врожденная чистоплотность – он не справлял своих естественных нужд в подвале, а просился наружу, сразу приняв подвал, как дом, в котором надо вести себя соответственно. Это добавило хлопот – приходилось выводить его по несколько раз за день, и, что было особенно сложно, по утрам, когда хотелось спать. Но, постепенно, я и сам приучился к такому распорядку. Возвращаясь, я опять заваливался на постель, а щенок либо гулял по секциям, либо терпеливо ждал, пока я окончательно не поднимусь. Я так и не определился с его именем, а он, откликаясь на все подряд, спешил на зов, представляя собой полнейшее добродушие и коммуникабельность. С появлением собаки жизнь стала намного содержательнее. Теперь я не скучал без общения, и, хоть нормальный разговор присутствовал лишь с одной стороны, но и этого хватало, чтобы не позабыть человеческую речь. Без него я вообще разучился бы разговаривать, или бы стал говорить сам с собой – такое уже имело место. Даже воду этот коренастый увалень воспринял спокойно и, как мне показалось, даже пытался плавать. Сделать это в бочке было затруднительно, и я сразу представил себе, как это будет выглядеть в более широком водном пространстве – озере Гейзера, например. Теперь я еще больше стал уверен в том, что в его родословной имелись собаки-водолазы.

Находка в речном порту не только избавила меня от тягостного одиночества, но и разрешила до того неизвестную задачу – сохранились ли вообще живые существа в этом мире, кроме меня самого? Ответ мешался под ногами, требовал внимания, и звонко оглашал каменные своды подвала задорным лаем. Если выжили собаки – тем более, такая маленькая, какой являлся на момент катастрофы, щенок – то, как можно было не верить в то, что не выжили другие представители животного, и, главное, человеческого мира? Слишком убедительные доводы я встретил возле собачьего логова… Вопрос лишь в том – где они? Их не могло быть в городе – в этом я неоднократно убедился, обойдя его вдоль и поперек, по несколько раз. За пределами города, возможностей остаться в живых, было больше – там не валились на голову здания и последствия сокрушительного бедствия могли оказаться слабее. Но зато там не было и не могло быть такого склада, какой обнаружил я, а, следовательно, нечего было есть. Но ведь человеческие останки откуда-то появились?! И то, что я посчитал растерзанной тушкой какого-то зверя – тоже? А на многие километры от порта, во всех направлениях, лежала безжизненная, голая и изуродованная земля…

От вопросов голова пухла, и я старался переключаться, на что ни будь иное. Полная уверенность была только в одном – после такого вмешательства география земли изменилась, и изменилась очень сильно. Одно только то, что я мог увидеть горы, которые и в ясную-то погоду, просматривались с трудом, а теперь, при столь сумрачном и предательски все изменяющем освещении, темной полосой возвышались на юге – это что-то значило…