На суровом склоне

Сергеев, конечно, понимал, что его дальнейшая карьера решается сейчас, и все же он говорил. Это внушало уважение к нему. Но прокурор не замечал взглядов, обращенных на него. Люди, сидящие на скамье подсудимых, были для него только объектами применения определенных статей закона, и он, прокурор, ратовал за то, чтобы статьи были применены правильно.

Защитник, капитан Нормандский, напротив, с первых же слов, запинаясь и поглядывая на судей, показал всем своим видом, что защита навязана ему. Почуяв эту нетвердость и как бы отыгрываясь за долготерпение при речи прокурора, председатель несколько раз обрывал Нормандского.

Подхватив мысль прокурора, Нормандский развил ее: подсудимым инкриминируется организация митингов, выступлений на них и в печати и тому подобная общественная деятельность. Она, однако, не может быть признана преступной, поскольку относится к периоду после манифеста 17 октября, дозволившего подобные выступления. Что же касается обвинения в принадлежности к партии, стремящейся к ниспровержению существующего в России образа правления, и в вооруженном восстании, то таковые обвинения защитник считает недоказанными. Если же суд и признает это обвинение доказанным, то ему следует квалифицировать преступление подсудимых по статье 102-й Уголовного уложения, а не по 101-й статье.

Решение этого формального вопроса имело огромное, решающее значение для обвиняемых: статья 101, часть 3, фигурирующая в обвинительном акте, предусматривала смертную казнь, а статья 102 — вечную каторгу.

С натугой переходя от довода к доводу, защитник явно торопился закончить речь. Трагикомический инцидент помог ему в этом. Звук взрыва раздался в пустом зале необычайно гулко. Тишин побледнел, но остался в кресле. Члены суда вскочили со своих мест. Придерживая шашки, бросились к скамье подсудимых дежурные офицеры.

В воцарившейся тишине послышался спокойный голос Павла Ивановича Кларка:

— Не стоит беспокойства. Это — лимонад.

Действительно, на подоконнике, позади скамьи подсудимых, шипела, вырываясь из горлышка бутылки, светлая жидкость. Марии Федоровне все-таки удалось передать корзинку с провизией и питьем. Газ лимонада вышиб пробку.

В три часа ночи суд удалился на совещание. Тишин, стараясь сохранить молодцеватый вид, вышел довольно браво. Члены суда еле передвигали ноги после многочасового сидения.

Подсудимых вывели в соседнюю с залом комнату.

— Целый день не курил! Это невыносимо, — Эрнест поспешно затянулся.

Задымили и другие. Все были невероятно измучены.

Костюшко заговорил первым, выражая мысль, которая целиком захватила его и казалась самым важным выводом из процесса:

— Смотрите, товарищи, из тысяч людей, которые нас слушали, были на митингах, вместе с нами разоружали солдат, не нашлось никого, кроме нескольких жалких отщепенцев, чтобы свидетельствовать против нас! Я считаю, что это большая наша победа, верно?

— А прокурор?.. — Эрнест усмехнулся. — Черт меня подери, я ушам не верил! А по виду такая крыса!

— Если уж прокурор ренненкампфовского Шемякина суда не захотел нажимать на пункты обвинительного акта, значит, сила их не прибывает, — задумчиво проронил Столяров.

Все молчаливо отметили еще одну свою победу: никто не выдал Костюшко, хотя некоторые читинские жители знали, кто скрывается под фамилией Григорович.

Суд Ренненкампфа судил Иосифа Григоровича, не подозревая, что на скамье подсудимых сидит испытанный революционер Антон Антонович Костюшко, один из активных участников «романовского протеста», бежавший из Иркутской тюрьмы.

Около четырех часов утра обе половинки дверей распахнулись. Офицер подал знак. Заступивший на смену новый конвой окружил узников.

Когда они вошли в зал, их поразила перемена в обстановке. Пустой зал суда показался многолюдным. Все первые ряды были заполнены солдатами с ружьями. Дальше зал тонул во мраке. Горела только люстра над столом судей. Судьи стояли у своих стульев. Не садясь, Тишин стал читать приговор.

В потоке незначительных слов, казенных оборотов, условных форм, в которые законодатель предписывал облекать беспощадные судебные решения, выкристаллизовалось то, к чему было приковано все внимание не только приговоренных, но и конвоя, настороженно сомкнувшего штыки вокруг них.

Качаев — по недоказанности улик — оправдан. Борису Кларку — ввиду несовершеннолетия — вечная каторга. Остальным — смертная казнь через повешение…

Тишин спешил, проглатывая слова, комкая фразы. У совестливого члена суда нервно тряслась нога.

Раздалась негромкая команда офицера:

— На-пра-во!

Солдаты повернулись и, подгоняя осужденных, вывели их в коридор. Почти на бегу осужденные заметили, что Качаева уже нет с ними. Его уводили в сторону, но он оглядывался, лицо его было залито слезами.

— Товарищи! Дорогие! Прощайте, — плача, крикнул он.

— Живи, сынок! — ответил за всех Столяров.

— Быстро, быстро! — офицер захлебывался — спешил…

Вот и улица. Холодный воздух обжег щеки. Атамановская площадь безлюдна. Мороз усилился к утру.