Родители Жерома жили в сорока пяти минутах ходьбы от Янгов. Оставшуюся часть дня я провалялась на полу в спальне, открывая по очереди тетрадки, сверяя даты первых записей и раскладывая по годам, при этом стараясь не читать. Последнее было непросто: фразы типа «Кэти положила мне волшебную таблеточку под язык, будто священник – просфору» будто нарочно возникали через страницу. Так что я ощутила благодарность, когда Майкл не вышел к обеду во двор. Если уж считать его эксгибиционистом в бежевом плаще, то я чувствовала себя скорее вуайеристом, чем испуганной жертвой.
Меня отвлек доносившийся из сада голос Дженни: она требовала «увлажнения организма».
– Где-то на земле уже шесть вечера, Брайан!
Мои часы показывали половину шестого. Я спустилась на пляж поплавать, а потом присоединилась к ним, чтобы пропустить по бокальчику пастиса. Майкл по-прежнему где-то пропадал. В семь я отправилась на
Нужный мне дом оказался одним из приземистых темно-коричневых бунгало с покатыми черепичными крышами, что располагались в паре километров от Сен-Люка, в густых зеленых зарослях, создававших эффект уединенности. Он стоял в самом конце дороги – пыльной и усыпанной бурыми сосновыми иглами. Поблизости был припаркован видавший виды красный «рено», на ржавом капоте которого, распластавшись, нежился в лучах вечернего солнца толстый рыжий котище. Я протянула руку и почесала огромное пузо. Из сада слышались раскаты смеха и ритмичное бренчание на гитаре. Котяра лениво приоткрыл желтый, как у рептилии, глаз, шевельнулся было – и снова замер. Я испытала чувство глубокой солидарности с лежебокой.
Всего в бунгало собралось пять человек: Жером, Камий, Нико и две девушки, которых представили как Али́с и Элизу. После стольких лет жизни среди парижан они показались мне такими приветливыми и дружелюбными, что на мгновение я даже приняла их радушие и явный интерес за какую-то странную садистскую шутку.
– Как хорошо ты говоришь по-французски! – восхитилась Элиза.
С восемнадцати лет меня окружали люди, для которых владение иностранным языком было чем-то естественным и само собой разумеющимся. Когда я только приехала в Лондон, я была совершенно очарована ребятами, без всяких видимых усилий переходившими с одного языка на другой. Помню, как один из них – самопровозглашенный гражданин мира, учившийся в международных школах, – сказал: «Боже, когда англичане хвалят мой английский – это так высокомерно! Они что, думают, мы настолько тупы, что не способны выучить их язык?»
– Я уже несколько лет живу во Франции, – смущенно ответила я.
Все пятеро расположились у пруда, будто позируя для группового портрета. Даже цвета – бирюза воды, как на картинах Дэвида Хокни, насыщенный терракотовый черепичных крыш, сочный фиолетовый цветов бугенвиллеи и светящаяся как лампочка бутылка пастиса на журнальном столике – были подчеркнуто насыщенными. Жером вручил мне рюмочку Ricard.
– А ты знаешь, что твой писатель в некотором роде легенда в Сен-Люке? – спросила Алис.
– Правда?
– Ага, хотя тут быть легендой нетрудно, – хмыкнул Камий.
Все они перебрались отсюда в города покрупнее – Лион, Монпелье, Ним. Знакомые друг с другом с детства, они, вместо того чтобы вспоминать общие курьезные случаи и подшучивать друг над другом, всецело сосредоточились на мне. Обсуждали учебу по обмену в Манчестере и Фолкстоуне (в контексте последнего была упомянута некая семейка «дикарей», которые, судя по всему, питались исключительно сэндвичами с картошкой фри). Расспрашивали меня о Лондоне и с наслаждением жаловались на Париж. Но больше всего их интересовало семейство Янгов.
– А дети их тоже там? – оживленно спросила Элиза.
– Пока нет, – ответила я, – но скоро должны приехать.
– Когда мы были подростками, они казались такими утонченными и стильными. Приезжали сюда каждое лето с друзьями из Лондона, и первую неделю мы вились вокруг них. Потом один из нас…
– Это всегда был я, – вставил Камий.