Наблюдатель

– Я не люблю говорить о своей семье – да тут и рассказывать нечего. У меня есть брат и была сестра. Отец принадлежит к той ничем не примечательной породе людей, надежных и безэмоциональных, – пожалуй, он проявлял какие-то чувства только в День победы. Мама… жесткая (о ней лучше вообще не говорить). Люди-тени – причем по собственному выбору. Они сами избрали для себя эту мелкую, ничтожную жизнь, полную ограничений. И еще была Марион. И Марион была… электрическим разрядом. Такой, как она, я больше не встречал: непокорная, живая, смешливая, порывистая. Мы были созданы друг для друга. С того самого момента, как я научился говорить, мы стали сообщниками. Она будто взяла меня под свое крыло: брала с собой в библиотеку, и в молочный бар по пятницам, и в кино, разрешала сидеть рядом в своей комнате, похожей на Вселенную в далекой галактике. Сам я делил спальню со своим братом Филом, и наша комната больше напоминала склад старых спортивных носков и футбольных бутс. Комната же Марион была настоящим раем для девочек-подростков: тут были постеры Пола Ньюмана и Джули Лондон из журналов, и еще у нее был собственный проигрыватель, на который она копила несколько лет. Бывало, мы подолгу валялись у нее на кровати, вместе читали, слушали музыку. Она рассказывала мне, кем хочет стать, когда вырастет. В моей жизни она была яркой вспышкой света. Как зимородок, залетевший на террасу. Я ее обожал.

А потом, когда ей было лет семнадцать, она влюбилась в человека, который… Тогда я его боготворил, но теперь… Теперь, повзрослев, понимаю, что он был просто мерзавцем. Умом он не блистал, но был обаятельным и миловидным, эдаким искателем приключений, непохожим на остальных знакомых нам ребят. А у нас в доме в ту пору царила атмосфера уныния и нужды; мама превратилась в совершеннейшего мизантропа. Однажды они с Марион сильно повздорили из-за этого Алана, и на другое утро Марион просто ушла. Можешь себе представить: семнадцатилетняя девушка из провинциального городка в Йоркшире сбегает из дома, чтобы жить со взрослым мужчиной вне брака… Кошмар! Несколько месяцев мы ее вообще не видели – словами не передать, как это меня тяготило, как я по ней тосковал. В конце концов, кажется, именно папа сумел договориться и с ней, и с мамой, и вот однажды Марион пришла к нам на чай вместе с Аланом. На руке ее блестело помолвочное кольцо, и мама несколько смягчилась – но Марион держалась холодно и формально, что было совсем на нее не похоже, и я сразу понял: тут что-то не так…

Астрид взяла меня за руку.

– Конечно, я рассказываю тебе сжатую версию событий – переваренную и обработанную, – пояснил я с нервным смешком. – В общем, с тех пор она стала приходить к нам на чай примерно пару раз в месяц, и еще мы устраивали ежемесячный воскресный обед (на котором обязан был присутствовать и Алан). Помню последний из таких обедов, без Алана, на котором произошло нечто недоступное моему пониманию: я тогда был еще слишком мал, о чем все то и дело мне напоминали…

Я уже знал: она у меня на крючке, пришла пора рассказывать все в мельчайших подробностях. Я подобрал особенно напряженный момент, чтобы встать и сходить за новой порцией пива. Теперь персонажи оживали на глазах. Близился финал.

Озеро. Круги на воде в лучах поздневесеннего солнца сверкают ослепительными бликами. Марион, пьяная и веселая, выкрикивает обрывки популярных песенок вперемежку с детскими стишками, ведя меня за руку по поросшему травой берегу. Я счастлив оттого, что она рядом, собираю чистотел и маргаритки, чтобы сплести ей браслетики. Но вдруг это чувство улетучивается – она падает на траву, упирается лбом в колени и слезы градом бегут по ее щекам…

– Она говорила о вещах, которых я тогда не понимал, – и все равно они впечатались мне в мозг. Какая-то ее подруга знакома с человеком, который может все устроить. Вместе с ним она поехала в его маленькую квартирку в Лидсе, но там было так грязно и так воняло хлоркой, и была белая кухонная скатерть, и его холодные руки. Он был самый настоящий садист, и она ничего не могла поделать.

Она долго сидела и плакала, а я пытался свернуться калачиком в ее объятиях. Она сказала, что помнит, как я родился и как схватил ее за палец крошечной лиловой ручкой. «Как только я могла это сделать?» – спросила она, и я ответил: «Не знаю», как будто понимал, о чем идет речь. Она взяла с меня слово, что я ничего не скажу маме, – и я торжественно ей это пообещал. Потом она перестала плакать, достала из своей сумки маленькую фляжку, отхлебнула из нее и попросила меня вернуться в лес и набрать для нее синих колокольчиков, которые мы видели по дороге. Мне не хотелось оставлять ее одну, и я на ходу придумал, что рвать колокольчики – к несчастью. Она рассмеялась и сказала, что так я сделаю ее счастливой, и вообще – если рвешь для кого-то, никакого несчастья не будет… Мне не хотелось ее оставлять, но она так настаивала, все повторяла, что если принесу колокольчики, то порадую ее…