Над словами

Конда вёл её через ряды телег и крытых повозок, смех слегка хмельных мужчин и хихиканье девушек. Аяна доставала из кармана и с аппетитом жевала надрезанные мучнистые сладковатые орехи кесты, ароматные, ещё горячие, но уже не обжигающие. Бренчание мендере наполняло сердце ощущением праздника, и хитрый прищур Конды заставлял её улыбаться.

– Вон тот, – сказал Конда, показывая пальцем на одного из парней у прилавка. – Как тебе? Довольно крепкий на вид. Я решил нанять его как катиса.

Аяна оторопело взглянула на спину парня, потом на Конду.

– Ты говорил, что катиса выбирают тщательно, потому что это воспитатель и вторая нянька... Что этот человек должен быть больше, чем другом, и что ты обязательно согласуешь это со мной... А ты приводишь меня на торг и тычешь пальцем в какого-то бугая, которого сам впервые увидел, и говоришь, что хочешь нанять его? Ты, верно шутишь?

Она непонимающе уставилась на парня, который под задиристое бренчание мендере и оглушительный грохот трещоток из-за соседней телеги что-то обсуждал с торговцем за прилавком, потом снова повернулась к Конде.

Тот улыбнулся, и мелодия флейты, доносившаяся до неё, вдруг лёгкой грустью овеяла мысли. Простая, слегка запинающаяся, она плыла в холодном воздухе конца декабря, как неожиданно встреченный в холодном течении реки поток из горячего ключа на дне, как тёплая вода из колодца их двора, которой поливаешься под открытым окном купальни, когда на улице начинаются первые осенние заморозки. Она звала, точно голос, мягкий и глубокий, и Аяна застыла, цепенея, чувствуя, как нестерпимо щиплет в носу.

-Это... – прошептала она, поворачиваясь к телеге, глядя, как парень откладывает флейту. – Это...

Парень передал торговцу монеты и сунул флейту в заплечный мешок, потом повернулся и шагнул к Аяне.

13. Побег Великого дерева

– Ну здравствуй, кирья, – сказал он глубоким бархатным баритоном. – Давненько не виделись, да?

Она бросилась к нему на шею, чуть не сбив с ног, ероша его тёмные вихры, ощупывая со слезами на глазах его лицо, тонкий, еле угадываемый шрам, пересекающий левую бровь, стискивая мощные плечи, тряся его и толкая, и снова заливаясь слезами.

– Верделл! Балбесина! – рыдала она. – Верделл!

Он стиснул её в объятиях и покружил, и Аяна повисла у него на шее, хлюпая носом.

– Как ты...

Он отпустил её и показал на Арчелла.

– Арч меня привёз. Сказал, меня тут ждёт приятная неожиданность. Подарок к возвращению.

– Ну что, любовь моя, – сказал Конда. – Нанимаем?

Аяна развернулась и бросилась на шею теперь и к нему.

– Осторожнее, Айи, – рассмеялся он. – Поехали. Вернём пропажу Иллире.

Коляска тряслась на булыжниках мостовой. Аяна сидела, вцепившись в Верделла, время от времени отстраняясь, чтобы убедиться, что он ей не привиделся, и ероша его криво обстриженные отросшие волосы, и он обнимал её и сжимал челюсти, чтобы тоже не заплакать. Конда весело смотрел на них, сидя напротив.

– Приехали, – крикнул кучер.

Верделл шагнул в лавку, потом в кухню, и замер в проёме двери.

– Мама...

Иллира побледнела на глазах и медленно подняла руки к лицу. Он бросился к ней и крепко обнял, приподняв над полом.

– Мама!

Аяна стояла, вцепившись в рукав Конды. Он притянул её к себе и тоже обнял.

– Пойдём пока в лавку. Я голодный.

Они стояли у входа в лавку и жевали четверть пирога с сыром и ветчиной, пока Иллира с заплаканными глазами не выглянула, звякнув колокольчиком, наружу.

– Ну что же вы... Заходите!

Она расцеловала Аяну, хватая за руки дрожащими пальцами.

– Аяна, милая... Спасибо!

Верделл стоял в старой комнате Аяны и с выражением крайнего ошеломления на лице рассматривал спящего Астрелла. Он поднял растерянные глаза на Садора, потом на Конду, и тот развёл руками.

– Это, получается, мой брат? – непонимающе спросил Верделл. – Мама? Это ты сделала?

Конда затрясся, отворачиваясь.

– Это я сделала, – вздохнула Иллира. – Иди помой руки и садись за стол. Ты выглядишь голодным.

– Рассказывай, бедовая твоя голова, – сказала Аяна, когда все наконец уселись за стол, и горячая густая похлёбка наполняла кухню пряным ароматом. – Рассказывай всё!

– Да нечего особо рассказывать, – пожал плечами Верделл. – Меня сначала тащили по половине Фадо на лошади, потом кинули в какие-то застенки и отобрали все вещи. Потом был суд, который я толком не понял, потому что там все в основном молчали над бумажками, а потом сказали, что меня отправляют на каторгу в Рети. Нас везли в вонючей тесной повозке, скорее клетке, и посадили на вонючий грязный корабль. Потом мы топали пешком по дороге, и время от времени к нам приводили ещё людей. Там плохо кормили, такой бурды я отродясь не ел... а вдоль дороги там даже червей нет. Всё съедено подчистую. Мама, можно мне ещё похлёбки? – сказал он, в один присест проглатывая оставшуюся треть из глубокой миски.

Иллира суматошно встала и наполнила миску, стараясь зачерпнуть побольше мяса.

– Погоди, я тебе сейчас хлеб намажу маслом, – чуть не плача, сказала она, убегая в погреб и возвращаясь с горшочком сливочного масла. – На, мой мальчик... Держи!