Наивный и сентиментальный писатель

Я очень хорошо понимаю, почему мои любимые великие романисты жаждали уподобиться художникам, завидовали им и горевали, что не могут писать, как они. Ведь искусство романиста зиждется на умении представлять себе мир как картину – а слова приходят потом, когда мы выражаем с их помощью то, что увидели, чтобы то же самое смог увидеть читатель. К тому же, поскольку писатель, в отличие от художника, о котором писал Гораций, не может отступить на несколько шагов и взглянуть на свое произведение с некоторого расстояния (ведь для этого нужно перечитать весь роман), он гораздо ближе, чем художник, к предметам мира, который описывает, к деревьям, а не к лесу, к отдельным мгновениям и фрагментам общей картины. Живопись дает нам непосредственное отражение реальности или же подражание ей. Стоя перед картиной, мы ощущаем не только мир, к которому принадлежит изображенное на ней, но и «вещность» самого изображения, «несокрытость его бытия», которое чувствовал Хайдеггер, глядя на «Башмаки» Ван Гога. Ибо картина напрямую сводит нас с воплощением мира и вещей в нем. В романе же мы можем увидеть этот мир и вещи, только если превратим у себя в голове описание, данное автором, в ряд визуальных образов. В Библии сказано: «В начале было Слово». А роман словно бы говорит: «В начале был образ, но его нужно было описать словами».

В глубине души писатели чувствуют, что образы предшествуют словам, этим и объясняется их затаенное ощущение неполноценности в сравнении с художниками (или же замаскированная зависть к ним). Однако писатель – это не тот, кто хочет стать художником; это тот, кто хочет рисовать словами. Итак, у автора романа есть две обязанности: первая – отождествлять себя со своими героями и видеть мир их глазами, вторая – описывать вещи словами. Генри Джеймс, конечно, волен был в предисловии к «Золотой чаше» называть художником своего персонажа-рассказчика, который не вмешивается в события и смотрит на происходящее со стороны, но, по-моему, верно прямо противоположное. Писатель потому может описывать окружающие героев вещи так, как требуется (так, как делает это художник), что они интересны не менее, чем сами герои, и еще потому, что он находится не снаружи мира романа, а внутри его. «Правильный образ», который писатель должен найти прежде флоберовского «правильного слова», можно отыскать только после того, как полностью проникнешь в ландшафт, действие, мир романа. И только тогда автор может в полной мере начать сочувствовать своим героям (без чего обойтись нельзя). Описание вещей в романе – результат и выражение сочувствия писателя к персонажам.

Поскольку мое самосознание отчасти сформировано исламской культурой, которая не очень-то хорошо относится к идее изображения человека, приведу пример-другой из собственной жизни. Когда я был маленьким, в Стамбуле, несмотря на все старания секулярного государства, не существовало изобразительного искусства, от созерцания коего можно было бы получить эстетическое удовольствие. При этом стамбульские кинотеатры, что бы в них ни показывали, всегда были битком набиты восторженными зрителями. Однако в кино, словно в старинных литературных жанрах, мы видели мир и вещи не глазами героев, а со стороны, извне. Отчасти это, конечно, объяснялось тем, что зарубежные фильмы приходили к нам с Запада, из христианского мира. В глубине души я догадывался, хотя и не в полной мере отдавал себе в этом отчет, что недостаток сочувствия к героям как зарубежных, так и отечественных фильмов и романов как-то связан с отсутствием интереса к изобразительному искусству. Возможно, дело было в том, что мы опасались, как бы привычка видеть вещи и людей чужими глазами не разрушила в нас убеждения, свойственные общине, к которой мы принадлежим. Благодаря чтению романов я перешел из традиционного мира в мир модерна. Это привело к разрыву связей с общиной, к которой я должен был бы принадлежать, – и к одиночеству.

Примерно тогда же я отказался от мечты стать художником, которая жила во мне с семи лет, и начал писать роман. Для меня это было решение, связанное с желанием чувствовать себя счастливым. В детстве я испытывал необычайное счастье, когда рисовал, но после двадцати лет это занятие внезапно по какой-то совершенно непонятной причине перестало приносить мне удовольствие. В следующие тридцать пять лет, занимаясь сочинением романов, я не раз думал, что больше способностей у меня все-таки к живописи, и рисовать для меня было бы более естественно. Однако тогда мне по непонятной причине больше хотелось рисовать словами. Занимаясь живописью, я чувствовал себя более наивным и похожим на ребенка, а сочиняя роман – более взрослым и сентиментальным; как будто писал я, опираясь только на разум, а рисовал – только благодаря таланту. Мои глаза едва ли не в изумлении наблюдали за рукой, проводившей линию или наносившей краску, и лишь много позже мой разум понимал, что происходит. Сочиняя роман, я испытываю тот же восторг, и лишь много позже понимаю, в каком именно месте леса нахожусь.