Нашествие

Все с довольными минами повернулись друг к другу. Теперь можно было заняться княжной Несвицкой. Нет, ведь это потрясающе! Неправда, конечно. Мы не верим. Только подлецы поверят. Низко повторять сплетни. Как не стыдно такое выдумать? Но это что-то потрясающее… Ремень на шее? Он был совершенно голый? Нет-нет, прямо это не говорилось. Мужчины смущённо поглядывали друг на друга, отдувались, как после бани: мол, ну и ну.

Все сошлись на том, что вечер у Облаковых удался.

Ступени были крутоваты для её лет. К тому же княгиня была в корсете. Она начала задыхаться. А шаги дочери всё лопотали вверх.

— Aline!.. — взмолилась мать. — Aline!..

С трудом одолела лестницу. Схватилась одной рукой за перила, другой за бок. Двинулась, тяжело дыша. И чуть не налетела в полумраке площадки на Алину.

— Что? — набросилась та, как фурия. — Где же ваша философия, maman?

— Aline!.. — сипела княгиня.

На лице дочери было торжество. Во всей фигуре — ликование:

— Видели? Вы старались меня сбыть с рук поскорее. Будто тухлую рыбу. Убедились теперь?

Жалость улетучилась, мать стала наливаться злобой. А голос Алины уже звенел:

— Хороший человек всегда увидит во мне хорошее!

— Хороший? — усмехнулась мать. — Хорошее? Моя дорогая, очнитесь! — зашипела, плюясь от ярости. — Завтра будет гудеть весь город! Я вас предупреждала! Я вас торопила! Думаете, зря? Эта ведьма добилась своего!

— Замолчите!

— Слова выпущены! Никакой господин Бурмин не затолкает их обратно!

— Заткнитесь! Заткнитесь!

— А с чем вы спорите? Вы и есть тухлая рыба!

Княгиня ахнула — Алина остервенело вцепилась ей в волосы. Княгиня замахала руками, попыталась лягнуть. Алина рванула. Посыпались, тоненько звеня о мраморный пол, шпильки. Алина отлетела, ударилась спиной о пьедестал, с которого слепыми белыми глазами глядела на драку статуя Венеры.

— Я вас предупреждала, — тяжело дыша, повторила княгиня. Затылок саднило.

Шиньон её остался у дочери в руках. Алина уткнулась в него лицом и зарыдала.

В шандалах оплывали последние огарки. Гости разъехались, хозяева ушли спать. За окнами начинало сереть утро. Высокий красивый лакей обходил вокруг разорённого стола. Собирал и укладывал серебряные приборы, чтобы отнести в мойку. Взял бокал с недопитым вином. Подержал. Посмотрел на свет. Поднял, как бы приветствуя кого-то. Поставил на стол.

— Не допьёшь? — спросил женский голос.

Лакей надменно приподнял брови, всё так же занимаясь своим делом:

— Объедки — для свиней.

Горничная девка Анфиса зачарованно смотрела на него. Он так был красив! Красивей молодого графа. Вот кому бы графом быть. Хорош был бы — хоть в мундире, хоть во фраке. А родился холопом, рабом — и хоть тресни.

— А мы не свиньи разве? — спросила.

— Про вас, Анфиса Пална, не знаю. А я сам решаю, кем мне быть.

— Лакеем, — поддела она.

Он невозмутимо укладывал вилки, ножи. Бережно. Чего ж колотить да царапать.

— Сейчас лакеем. Потом — посмотрим.

Чтобы вилка не стукнула вилку. Когда-нибудь это будет его серебро.

Анфиса подошла. Обняла его:

— Гордый ты, Яша. Ох, гордый. Не доведёт тебя гордость до добра.

Прильнула, схватила рукой между ног, зашептала:

— Знать надо своё место, Яша.

Он одним движением сдвинул тарелки. Подсадил её на стол, задрал подол. Анфиса запрокинулась, выгнулась. Тарелки, бокалы тоненько отзывались на каждый толчок. Анфиса застонала. Восторг от того, что делают они это на барском столе, добавлял остроты её наслаждению.

Дверь хрустнула. Груша вскочила. Смахнула себя с печи. Они были ещё снаружи. Много. Бросила взгляд на детей. Спят.

Бросилась в сени.

Дверь крякнула. Их было с полдюжины, не меньше.

— Говорили тебе держаться подальше?

Сразу несколько рук больно схватили её.

— Говорили, считай, нет у тебя мужа?

Груша дала себя выволочь наружу.

— Где он? Где твой муж?

— Да сами ж знаете. В бегах давно, — с трудом проговорила, так колотилось сердце. — Как убёг, так и не появлялся.

— В бегах… Глянь там, Пантелей.

Перед глазами у Груши всё прыгало. Мысли прыгали. Рвануть. Пнуть. Там вилы. Схватить. Или лопату? А дети? Одна мысль: детей бы не разбудить.

— Брешет она, — раздалось из темноты. — Огород вскопан. Дрова наколоты.

— Дак сама ж я и наколола. Сама и вскопала, — шёпотом заголосила Груша.

Молчат. Вроде верят.

— Мож, и сама. — Сомнение облеклось в слова.

— Глянь.

Они уставились ей на живот. На рубашке медленно проступало кровавое пятно. От борьбы шов, сшитый барышней, видно, лопнул.

— Ишь, кровит как.

— Недужная, значит, столько дров наворотила?

Хватка опять стала злой.

— И огород вскопала?

— Сильна ты, знать, баба.

— Не появлялся, а?

— В бегах он. Богом клянусь. Давно утёк. С Пасхи не видала.

— Брешет.

— Раз богом клянётся, а брешет, то и нет спроса. Дьявольское отродье. Прикрывает своего!

— Не знаю я, где он! Богом клянусь!

— Можеть, правда не знает?

— Ванька зато — знает! Знает, что натворил, нехристь окаянная.

— Не он это! Не он! — взмолилась Груша. — Богом клянусь: мне он врать не стал бы! Не он их порешил.

Они помолчали. Один цыкнул в сторону плевок.

— А говорила — не виделась.

— А говорила: в бегах муж твой давно.

— Кончай её, ребята. Хватит препираться.