Нашествие

Лицо отвердело. Губы сжались.

Госпожа Вельде торопливо вынула платочек. Вытерла щёки, высморкалась. Вскинула подбородок.

Крошечную её душу раздула смертельная решимость крольчихи, вставшей между лисой и крольчатами.

— Ну уж приданое я из старой ведьмы вытрясу! — объявила она и выскочила из кареты, упала с высокой подножки. Отряхнула руки. Стремительно пробежала на крыльцо.

Лакей едва успел отпрянуть от её грозной энергичности.

Госпожа Вельде взлетела по лестнице.

Прошла пустые комнаты.

Ни души не встретила.

Это озадачило её. Но не слишком. Она прошла в гостиную. Всё так же стояли диваны и кресла. Всё так же глядели портреты. Кресло стояло спиной ко всем. Валялся плед. Старухи не было.

Госпожа Вельде заметила дверь.

Выпустив воздух из ноздрей так, будто это было пламя, ринулась туда. Это оказался кабинет. Тоже пустой. Дверь на другом его конце вела, надо было полагать, в спальню старухи. Оттуда доносились шорох возни, звон пузырька о ложку да голос девки, которая отсчитывала лекарство по капле: «…семнадцать… восемнадцать». Госпожа Вельде невольно замедлила шаг, ступая с носка, затаила дыхание.

Исписанный листок на отпертом секретере привлёк её внимание. И так как все её мысли сейчас были об одном, Вельде встрепенулась: духовная старухи?

Она озабоченно подошла. Взяла. Нахмурилась. Стала читать.

Письмо. Старухе писала из Петербурга известная княгиня З. Сначала, конечно, о семейных неурядицах графа и графини Безуховых, которые жарко обсуждали обе столицы, поскольку внимание, по слухам, обратил сам государь. Затем строки выбросили имя княжны Несвицкой. Лицо госпожи Вельде посветлело. Порозовело.

Улыбка раздвинула губы, засияла в глазах, приподняла кончик красного после истерики носа.

— Какой ужас! — выдохнула восторг госпожа Вельде.

Ночь была полна обычных звуков. Потрескивали доски. Шуршало в стенах. А может, не в стенах? Может, снаружи? Груша подняла голову.

Сна ни в одном глазу.

Посмотрела на детей. Наклонила над ними лицо. Увидела сомкнутые выпуклые веки. Ощутила запах, тёплые струйки их дыхания. Бесшумно съехала с печи. Пол под ступнями всё ещё тёплый. Не то что зимой, когда будто ступаешь босиком на лёд.

Взяла со стола приготовленный узелок.

Пошла, стараясь не скрипнуть половицами, к двери. Выскользнула.

Сгорбленная спина, рубаха натянута на лопатках — Ванька уже сидел на крыльце. Груша не окликнула его. Тихо положила узелок ему на колени. Села рядом.

Муж удивлённо глянул: на узелок — на неё.

Нос его чуял в узелке еду: два яйца печёных, хлеб, лук.

— Ты будто от дома меня гонишь поскорее?

— Что ты, Ваня! Что ты!..

Помолчали. Оба знали, что неправда.

— Ужасть, что в деревне говорят, — прошептала Груша.

Ванька отвернулся к лесу. Весь как бы отстранился.

— Обозлились все очень. Только об убитых этих и болтают.

Груша сунула руку ему под локоть. Прижалась:

— Ты, Ванюш, поосторожней бы.

Муж отодвинулся, сбросил узелок с колен, встал. Груша удержала его за руку.

— Не я это, — бросил муж. — Сказал же!

— Может, ты сам не знаешь.

— Знаю! Зря осторожничаем, что ли? Зря я детей не вижу, что ли? Нешто думаешь, я б всё просрал, чтоб только с бабой какой полизаться?

— Ваньк… Я ж только…

Но муж только махнул рукой. Взял узелок, побрёл к лесу.

— Ты постерегись! — тихо крикнула в темноту. Прошептала: — Обозлены люди очень.

И только уже в избе, укладываясь на печи, поправляя одеяло на детях, вспомнила: а про барина-то бурминского рассказать — не успела.

Вечер был в разгаре. Мари отошла к окну, обернулась на гостиную. Хотя дом был родительский, гостей приглашали они с мужем, и Мари чувствовала себя хозяйкой.

Оглядывая залу, она словно меняла оптические стёкла. Ибо никто не будет спорить с тем, что для изучения насекомых требуется один способ увеличения. А для звёзд — другой.

Первый круг обзора — прислуге. Опытный взор вобрал всё. И ни в чём не нашёл изъяна. Лакеи, вычищенные и похожие друг на друга, как столовые приборы, сновали с невидимой услужливостью. Бокалы были всегда полны. А свечи заменялись новыми быстрее, чем начинали ронять капли. Бр-р-р. Все помнят тот восковой дождь в английском посольстве, хотя случилось это только раз и уж столько лет прошло.

Она мысленно погасила прибор, сменила стёкла. Второй круг обзора — гостям. Зала гудела от разговоров, распавшихся группами — на диване, у кресел, у ближней стены, у дальней стены, у стола. Все были заняты, все оживлены.

Вид собственного быта, роскошного, комфортного, каждый год стоившего больше ста тысяч рублей (и только пока не подросли дети), принёс Мари привычное утешение. Лучше быть несчастной и богатой, чем несчастной и бедной.

Взор её нечаянно запнулся о лицо Бурмина — он толковал о чём-то с губернатором, наклоняясь к его розовой плеши. Увидел, что она смотрит. Мари поспешно отвернулась. Стыд и боль обожгли её сердце.