Нашествие

— У меня есть другая идея. Почему бы нам не выделить Оленьке приданое? Как я понял, в этом загвоздка? Она получит приданое. И всё устроится, и все довольны.

Мари посмотрела в доброе лицо мужа. «Какой он хороший». На глаза её навернулись слёзы.

— Спасибо. Что ты на моей стороне.

Она поднесла его руку к губам и поцеловала. Облаков с нежностью глядел ей в глаза:

— Всегда. Как же иначе? Ты моя жена. Любовь — это долг, Мари. А долг и есть любовь.

Пальцы Мари замерли. Обмякли.

— Тогда на вечере… ты говорил… — начала было она.

Он сжал её пальцы с улыбкой:

— Я доверяю твоей совести и тому, что ты тоже это понимаешь. А потому ты всегда можешь на меня положиться. Во всём. Обещаешь?

Оба понимали, что речь не об Алёше с Оленькой. Оба знали, что семейный их мир покосился — и остался стоять криво. Но всё же устоял. Оба подпирали его.

Облаков положил руку ей на щёку, прикоснулся губами к губам.

— Я обещаю, — кивнула она, и поцелуй соскользнул по щеке.

Алина взяла книгу, которую ей дала старуха Солоухина, и пошла в сад. Денёк был сырой и серый. После дождя пахло пылью, мокрые листья роняли капли. Скамейка в беседке потемнела от сырости. В самый раз. Зато не притащится maman: княгиня опасалась ревматизма. Алина взобралась на скамейку с ногами и раскрыла книгу. Корки на лице чесались, а синяки давно пожелтели. Она их не пудрила — показываться всё равно некому. Смоленские гостиные были отныне закрыты для неё. Алина читала и шелушила пальцем ссадину. Шорох заставил её оторвать голову от страниц. По траве, высоко поднимая ноги, шёл лакей. За ним плёлся Митя Шишкин, брючины по низу были темны от влаги, но Митя, казалось, не замечал ничего. «Господи боже мой, а ему что ещё надо…» Алина закрыла книгу и сунула себе под зад, чтобы не давать темы для разговора, который наскучил ей, ещё не начавшись.

Лакей по всем правилам доложил о госте и удалился. Митя что-то забормотал. Алина молчала, поглядывая в окно, на паутину в углу с пустыми оболочками мух, рядом с опрятно, как рукава, подвёрнутыми лапками висел полупрозрачный пустой костюм самого паука — паутина была прошлогодняя.

— Простите, что? — Ей пришлось повернуться. Алина опешила, глаза её чуть округлились.

Но Митя истолковал это как знак удивлённого внимания. Приободрился:

— Я подумал… Подумал, что теперь, когда от вас все отвернулись и ваше имя покрыто… облито… обрызгано…

Взгляд Алины стал ледяным, и Митя стал запинаться — он ожидал слёз благодарности, и сухой приём смутил его и чуточку разозлил: «Что она о себе думает?»

— Ведь лучшего супруга вам не найти… Если вообще найти…

— Прошу прощения, вы делаете мне предложение?

— Я… в смысле… да. Ведь других претендентов у вас нет. Но я согласен вас принять.

«Неслыханно». Алина была так ошеломлена — «Неописуемо», — что не сразу смогла и расхохотаться:

— Вы согласны?

— Я протягиваю вам руку.

Но уж когда смогла, смех вырвался, как вырывается, выбив пробку, шампанское, заливает пенной струёй всё и всех: беседку, паутину, Митю, пустую оболочку паука.

— Что смешного? — попробовал набычиться Митя.

— Что… Что… смешного? Ах. — Алина повалилась на мокрую скамейку, даже живот свело. На глазах выступали слёзы. Когда она наконец отсмеялась, Мити в беседке уже не было, и злость, настоящая злость охватила её.

Одевались дольше обычного. Тщательно. Всё вывернули наизнанку. Рубахи, порты. Надели задом наперёд. Бабы помогли застегнуть, завязать. Лица у всех серьёзные, строгие. Перекрестили.

Присели перед делом, помолились про себя.

Потом кресты нательные сняли. Отдали бабам.

Пошли, ребята.

Шли молча. Пялились себе под ноги. В лаптях да сапогах, надетых задом наперёд, недолго и спотыкнуться. Несли охапки хвороста. Несли корзины с мхом, который бабы набрали с вечера. Несли колья.

Говорить и не хотелось. Утро божье было прекрасным — точно насмехалось. Воздух целовал голову. Солнце ласкало. Играло на вычищенных лопатах, что они несли на плечах. Нагревало плоские хари топоров.

Страшное дело.

Место было примеченным. Верным. Тут он часто рыскал.

Сперва выкопали яму. Землю клали на куски полотна — брались по двое за концы, уносили подальше. Разбрасывали. Всё только сами, чтоб не оставить ни конский дух, ни отпечатки копыт или колёс.

Тем временем другие тесали колья. Стукали молотками, ладили решётку.

Один спрыгнул в яму. Огляделся. Подпрыгнул, уцепился за края, закинул ногу — вылез. Все поняли без слов. Спрыгнули на дно — стали копать глубже.

Решётка ощеривалась кольями, как пасть зубами.

Понесли. Столкнули её в яму. Плоско упала. Кольями вверх. Все полюбовались. Добро!

Стали класть поверх ямы длинные прутья, нарезанные ещё со вчерашнего. В этом лесу трогать ничего нельзя было: он здесь как хозяин у себя дома — сразу приметит срезанное да подранное.

Уложили сверху мох и куски дёрна. Посмотрели друг на друга: вдруг кто видит, что другие не заметили. Нет? Хорошо.

Тихо собрали инструмент.

Гуськом, как пришли, пошли обратно в деревню.

Ни один не произнёс ни слова.

Они всё сделали как надо. Они сделали больше чем надо. Взяли на душу грех. Господи теперь помоги.