Наши домашние дела

Лтомъ въ Петербург душно вообще, а тому, кто осужденъ обстоятельствами на усердное чтенiе печатныхъ книжекъ, газетъ и журналовъ, душно въ особенности. Душитъ раскаленный камень съ стоящею надъ нимъ тонкою пылью, душитъ журнальная разноголосица, душитъ кабинетная философiя и почтовая гоньба на предвзятыхъ идейкахъ, душитъ наконецъ литературное аристократство, драпирующееся на пьедестальчик, осуждающее всхъ за недостатокъ учености и громко, непрiятно-громко возглашающее, что вотъ оно, аристократство, стоитъ себ одно, на пьедестальчик, на извстной высот, и длаетъ дло — проповдуетъ истины, а вокругъ, у его подножiя, волнуется "океанъ пустословiя, пошлостей, фальши, фразъ безъ смысла", и что этотъ океанъ будто-бы "затопляетъ нашу литературу, литературу безъ науки, безъ всякихъ нормъ, безъ значительныхъ серьозныхъ преданiй"; душитъ, признаемся, это литературно-ученое аристократство, желающее запугать простодушныхъ людей ужаснымъ океаномъ и требующее, чтобъ ему врили н'a слово, не спрашивая, чмъ оно измряло чужую ученость и чмъ можетъ оно доказать, что у нашей литературы нтъ ни науки, ни значительныхъ серьозныхъ преданiй, а у него напротивъ, у него одного есть и наука, и какiя-то значительныя серьозныя преданiя… Чувствуешь, что слдовало-бы смяться "добродушнымъ смхомъ" надъ этой накрахмаленой, комически-строгой фигурой, но… душно! и смхъ не поднимается изъ души. Давно уже, т. е. относительно-давно, съ той поры, какъ литература наша стала говорливе, живе, оживленне, многолюдне, съ той поры, какъ стали набгать группами можетъ-быть небольшiя, но молодыя и свжiя с'uлки и шумно засуетились вкругъ мирныхъ, уютно-свитыхъ гнздъ, плотно установившихся на поприщ, но уже начинавшихъ сохнуть и изнашиваться старыхъ силъ, — съ той самой поры мало по малу начались у насъ перекоры о томъ, кто кого учене, кто солидне, кто выше беретъ въ многоголосномъ концерт нашей текущей, повременной литературы. И находятся трудолюбивые люди, которымъ хочется взять всхъ выше и которые, напрягая вс силы, чтобы выложить на показъ какъ можно больше учености, валятъ съ плеча такiя богатырскiя тяжести на читателя, что и въ прохладное время года его иной разъ въ жаръ броситъ, а въ лтнiй зной, на раскаленной плит, подъ тонкой, стоячей пылью — ему становится невыразимо-душно. А если еще, глядя на важно-драпирующееся учено-литературное аристократство, подумаешь: какое впечатлнiе должны произвесть, какiе плоды должны принесть его возгласы, въ которыхъ оно всю литературу, кажущуюся ему "безъ науки и безъ значительныхъ серьозныхъ преданiй", мшаетъ съ соромъ, выметеннымъ изъ темнаго угла, и мшая, произноситъ заклинанiя, имющiя для него силу талисмана, охраняющаго отъ вражескаго оружiя; когда прислушаешься къ этому голосу, который сначала звучитъ строго-разумной проповдью, а потомъ, мало по малу переходя въ голосъ страсти, достигаетъ степени вопля, вызывающаго «катаклизмъ» на всю литературу безъ науки, катаклизмъ, который-бы "очистилъ его ниву", чтобы ему было просторне, тогда и смхъ бжитъ далеко, и становится тяжело и грустно… Зач?мъ катаклизмъ?.. Обличайте неправду и ложь, но не призывайте бды ни на чью голову! Сейчасъ была проповдь о благости и христiанской терпимости, и сейчасъ призывается на землю катаклизмъ, который-бы затопилъ и снесъ, вмст съ соромъ, и всю литературу, кром одного самодльнаго пьедестала, съ возвышающимся на немъ и громко проповдующимъ ученымъ аристократствомъ. Чт'o же ваша благость и христiанская терпимость? Проповдникъ, только-что обличившiй маленькаго лжепапу, который изъ темнаго угла, смясь изподтишка, посылаетъ проклятiя, — тотчасъ-же вслдъ затмъ самъ становится маленькимъ папой и призываетъ небесный гнвъ на тхъ, кто ему мшаетъ. "Книжники и фарисеи!" воскликнетъ можетъ-быть иной, дослушавъ проповдь до того мста, гд вызывается катаклизмъ, и невольно настроившись самъ на тонъ проповдника…

Да! душно въ книжной атмосфер, въ лтнiй зной, на раскаленной плит!.. Вотъ листокъ, легкiй листокъ, скользящiй кажется по самой поверхности… Читаемъ: