Настенька

— Из-за этих девочек я в лужу упал.

И вдруг Сержа наполнила обида; он вспомнил, как запачкал грязью свои новые штаны. К тому же он почувствовал, что над его головой собираются большие неприятности, и нужно было спасаться. И он заплакал. Он уже не слушал, что кричал отец и что говорила мать, но все сильнее и сильнее плакал. И чем больше он плакал, тем больше ему становилось жалко самого себя, и ему стало в конце концов казаться, что он большой страдалец, что его все обижают и он из за всех невинно страдает. Сквозь свои слезы он с ненавистью смотрел на отца и мать, которые, вместо того, чтобы пожалеть его, обходятся с ним так нехорошо, что сочувствуют тому старику, который первый его задел. Весь мир виноват перед этим Сержем, и только он один невинный и многострадальный. Он наконец бросился к постели, упал лицом в подушку и остался так лежать, почмыхивая и похлюпывая носом.

— Может, и вправду он не виноват, — тихо сказал отец.

— Вбросить пожилого человека в воду — это не виноват?! — не стерпела мать.

— Может его до этого довели? Я ещё разузнаю, как всё это было.

— Это мы его довели до этого. Я же вижу, — он никого не уважает, помимо себя самого.

— Уважать себя нужно.

— Уважает себя только тот, кто уважает других.

— Я это знаю, что ты меня учишь?

— Если знаешь, то нужно стараться, чтобы и Серж был таким. Нужно стараться, чтобы из него вырос такой человек, который бы знал, что если ты пакостишь другому человеку, то лучше тебе не жить на свете. Я знаю, что происходит: когда он подъезжает к школе на машине,  то он ощущает это не так, что машина облегчает человеку ходьбу, бережет его силы, а видит в этом только свое преимущество перед другими детьми. Он привыкает с презрением смотреть на всех. Если у взрослого человека такое черствое самолюбие, то он не поможет другому. Такого человека никто не будет любить, а каждый будет его бояться, а значит и ненавидеть. Я не хочу чтобы мой сын был таким. Я однажды видела, как женщина на улице поскользнулась и упала и как двое рослых франтов, видевши это, рассмеялись. Это такое же дело. Если бы, скажем, кто-нибудь из детей, с которыми Серж вместе учится, нёс что-нибудь тяжелое и устал от тяжести, Сержу и в голову бы не пришло помочь своему товарищу.

— Откуда ты знаешь?

— Тебе же сказали в школе, что он пробил гвоздем бидон, в котором девочка керосин несла. Разве может быть бо́льшая пакость? Пусть даже его первого задели. Но это расправа гордого паночка. Та девочка и учится, и трудится, а он не чувствует этого. Я сама пойду к тому пожилому человеку и поговорю с ним. И, если нужно будет, я заставлю Сержа попросить у него прощения. Пусть попросит, чтобы этот человек простил его.

— Хорошо, ты сходи к тому человеку, а я поговорю с Сержем.

— Если мой сын доставил тому человеку огорчение, то для меня это тоже, что я сама обидела его. Мне самой противно и горько.

Серж все это слышал. Он ощущал только то, что он попал в беду.

На следующий день отец пришел с работы так же раньше: он хотел как можно больше побыть вместе с Сержем. Он вышел с ним на улицу, и они пошли к железнодорожному переезду. Вдоль рельсов, над высоким откосом, была узкая тропинка, протоптанная пешеходами. По обе стороны железнодорожного полотна стояли небольшие дома с садочками и огородиками. Здесь много было деревьев, они стояли совсем голые, и на замёрзшей уже земле лежали высохшие их листья.

— Скоро будет зима, — сказал отец Сержу. — Земля замерзает. — И отец Сержа подумал про себя, что он сам очень мало за последние годы отдавался огромному удовольствию — замечать, как живет природа. Он так был всегда занят работой, что день за днем проходили для него незаметно. «Так же я не замечал, как растёт Серж»,  — думал он. У него появилось чувство, что будто он потерял что-то хорошее и нужное, даже что-то такое, без чего нельзя ему жить счастливо, и это потерянное необходимо вернуть назад. Он вел Сержа за руку и ощущал радость от того, что вот начинается вечер, и что тихий ветер веет из далека и обдувает его лицо, и что где-то там, за далекими деревьями, куда идут железнодорожные пути, ветер расчистил от туч небо, и тёмная синева его сгущается в вечерний мрак. «Всё хорошо, — думал он, — хорошо, что в окнах больших и малых домов зажигаются огни, хорошо, что покачиваются ветки старой березы, под которой они теперь шли, хорошо, что из заводской трубы, где-то над крышами домов, плывет поток дыма и что там завыл гудок». Они шли всё дальше и дальше, дошли почти что до окраины этого поселка и пошли назад.

— Когда я был малым, таким как теперь ты, — сказал он Сержу, — я любил такое время, когда приближается зима. Хоть я любое время года любил.