Наступит день

— Спасение в свете науки, культуры, в просвещении! — воскликнул он. Родина наша вступит на путь расцвета лишь тогда, когда все наши сограждане будут просвещенными; тогда и шах, и везир, и купец, и крестьянин, дружно взявшись за руки, станут жить одним стремлением — освободить страну от ига иноземцев!

— А разве он не этого же хочет? — спросил Сел ими, кивнув в сторону портрета шаха. — Он хочет того же, что и вы, уважаемый друг. Не он ли уничтожил влияние духовенства и власть религии над умами? Он провел нам дороги, снял с наших женщин позорную чадру… Но ему мешают бессовестные люди, которым нет дела до счастья родины.

— Ах, если бы это было так! — с тяжелым вздохом проговорил Хафиз Билури и с горечью посмотрел на сертиба Сели-ми, в словах которого ощущал горячую убежденность и непоколебимую веру. Ему было до боли жаль этого прямого и искреннего человека.

Сертиб Селими был крайне удивлен, получив приглашение Хикмата Исфагани на чашку чая. Было ли это поощрением чувства сертиба к дочери Хикмата Исфагани Шамсии или тут скрывались какие-нибудь иные расчеты?

Заинтересованный сертиб Селими отправился в загородный дом Хикмата Исфагани в Заргенде. Когда машина, проехав мимо пышных садов, отгороженных высокими заборами, остановилась у ворот дома Хикмата Исфагани, сертиб Селими увидел выходившего оттуда Курд Ахмеда, к которому относился с глубоким уважением.

— Что вас не видно, сударь? — сказал он, дружески пожимая Курд Ахмеду руку. — Не мешало бы хоть изредка вспоминать друзей!

— Очень признателен, сертиб! — сухо ответил Курд Ахмед, который отдавал должное благородному характеру сертиба, но избегал его как представителя высшей администрации. — Всегда готов к вашим услугам.

Сертиб справился о гостях Хикмата Исфагани, но Курд Ахмед ничего не мог ответить, так как в комнатах не был.

— Я зайду к вам на днях! — сказал сертиб Селими на прощание.

Сделав несколько шагов по широкой аллее сада, сертиб Селими увидел Хикмата Исфагани в обществе маленького толстого человека с рыжими бровями и огромной лысиной. В одно мгновение любопытство исчезло, уступив место раздражению. Он сразу узнал фон Вальтера.

Несмотря на настойчивые домогательства со стороны фон Вальтера, сертиб упорно уклонялся от встречи с ним и сейчас он хотел было повернуть обратно, но заметивший его Хикмат Исфагани быстро пошел к нему навстречу.

— Добро пожаловать, господин сертиб! — с изысканной вежливостью приветствовал он. — Прошу познакомиться: это наш друг фон Вальтер.

С нескрываемой неприязнью сертиб Селими пожал руку немцу, который, ответив крепким рукопожатием, даже решился пошутить:

— У восточных людей руки обычно бывают горячие, а у господина сертиба очень холодная рука.

Хикмат Исфагани, которому молчание сертиба показалось слишком явным проявлением неуважения к фон Вальтеру, улыбаясь, заметил:

— Зато сердце у господина сертиба горячее.

Фон Вальтер добавил многозначительно:

— Горячее сердце — хороший признак.

Сертиб снова промолчал.

Прогуливаясь по аллее между рядами высоких деревьев, Хикмат Исфагани заговорил о передачах берлинского радио на персидском языке.

— Народ наш невежествен, многого не знает, во многом не разбирается. Он слышал только о том, что существуют какие-то нацисты, но ничего не знает об их высоких целях и стремлениях. Необходимо, чтобы берлинское радио чаще и дольше вещало для Ирана. Ведь простой народ, чего доброго, может подумать, что немцы то же самое, что англичане и американцы.

— Я непременно сообщу о вашем пожелании господину Геббельсу, улыбнулся фон Вальтер. — А каково мнение господина сертиба по этому поводу? Вы слушаете наши передачи?

Сертиб встретился с острым взглядом из-под густых рыжих бровей и не оставил без ответа непосредственно к нему обращенный вопрос.

— Слушаю, но не регулярно.

— Жаль, очень жаль! — вмешался Хикмат Исфагани. — Я лично не пропускаю ни одной передачи. Как только наступает время, так даже уши начинают чесаться! Ха-ха-ха!..

— Это потому, что вы к ним привыкли! — улыбнулся сертиб. — Всякая привычка подобна опиуму. От нее трудно отделаться.

Фон Вальтер, прислушивавшийся к каждому слову, не преминул про себя отметить, что сертиб сравнил немецкую пропаганду с опиумом. Но Хикмат Исфагани, обрадованный тем, что сертиб наконец-то заговорил, продолжал с улыбкой:

— Вы совершенно правы, господин сертиб. Радио, пресса все равно что опиум. Пользуешься ими — наживаешь головную боль, а без них — скучаешь.

— Это верно, но отчасти! — подхватил фон Вальтер, решив внести ясность в вопрос. — Конечно, на свете немало радиопередач и газет, действие которых сходно с опиумом. Но германское радио возвещает миру лишь истину, как в науке, так и в политике…

— Как, например, преподносимая миру расовая теория! — спокойно вставил сертиб Селими.

Хикмат Исфагани косо посмотрел на него, а фон Вальтер сделал вид, что не уловил иронии, заключенной в словах сертиба.

Совершенно верно, господин сертиб, расовая теория, — подтвердил он, величайшее открытие немецкой научной мысли, указывающее путь к спасению человечества.