Наступит день

Мистер Томас общался с видными сановниками и деятелями не только в официальном порядке. Он часто совершенно неожиданно появлялся в доме кого-нибудь из своих знакомых — высших иранских чиновников или крупных дельцов, просиживал там час, другой, непринужденно болтая о самых незначительных вещах, однако умея очень внимательно слушать своего собеседника. При этом он дымил трубкой, с которой почти не расставался.

И вдруг иранцы преподнесли ему такой неожиданный сюрприз.

Несмотря на всю свою уравновешенность, мистер Томас не мог усидеть дома и, захватив листовку, отправился к серхенгу Сефаи.

Сефаи принял его на увитой виноградником веранде своего изящного особняка.

— Что будете пить, мистер Томас, виски или чай? — любезно спросил он.

Мистер Томас не ответил. Набивая трубку, он оглядел виноградные кисти, висевшие над его головой.

— Вы замечательный хозяин, мистер Сефаи! — похвалил он серхенга.

Лицо серхенга расплылось в широкой улыбке,

— Благодарю за похвалу, мистер Томас. Но я слишком занят делами и не успеваю лично следить за хозяйством.

Серхенг вышел на минуту, чтобы отдать распоряжение слугам. Когда он вернулся, мистер Томас сидел в глубоком кресле и, заложив ногу на ногу, дымил трубкой. Появился слуга с чаем, виски и различными восточными сладостями.

Серхенг Сефаи налил виски.

— Ваше здоровье, мистер Томас! — сказал он с выработанной им неизменно добродушной улыбкой и опорожнил рюмку.

Едва коснувшись губами своей рюмки, мистер Томас поставил ее на столик. Затем он вытащил из кармана тщательно сложенный листок.

— Видели? — коротко спросил он, развернув его и показав серхенгу.

— Видел, мистер Томас, видел! В трудное время мы живем! В смутное время!

— А вы делаете что-нибудь, чтобы обнаружить смутьянов?

— Как же, как же!.. Только тем и занимаемся! — сказал серхенг и сокрушенно покачал головой. — Но что поделаешь? Ведь это совсем не легкое дело!

Серхенг Сефаи рассказал мистеру Томасу о всех мерах, предпринятых для того, чтобы обнаружить преступников, о повальной мобилизации всех тайных агентов.

— Все это, конечно, хорошо, — одобрил мистер Томас, — но раз не дает результатов — бессмысленно. Я ценю вашу дружбу и отдаю должное вашим талантам. Но надо изобрести такую меру, серхенг, чтобы она привела вас прямиком к цели. Создайте ложные группы с теми же лозунгами, возьмите на учет всех, кто вернулся из ссылки, и усильте за ними надзор. Наконец, русское посольство! Советские подданные!.. Ни на минуту не оставляйте их без специального надзора, а также всех, кто с ними общается.

— Делаем, мистер Томас, все это мы делаем, — с отчаянием в голосе воскликнул серхенг Сефаи. — Ничего, однако, не выходит. И все же прошу вас не беспокоиться, мистер Томас! Как бы глубоко они ни зарылись, в конце концов мы их накроем.

— Бросьте на это самых опытных агентов. Где Махбуси?

— Я вызвал его к себе на ночь.

Промочив горло, мистер Томас продолжал:

— Обращаю ваше внимание на то, что почти вся листовка направлена против представляемой мною страны. Нечего скрывать, некоторым господам это по душе.

— Что вы, мистер Томас! Разве я недостаточно предан вам?

— Не о вас речь! — прервал его мистер Томас. — Я верю, что вы не забываете добра.

— И не забуду до самой смерти, останусь вам верным другом.

Когда мистер Томас покинул дом серхенга Сефаи, надвигались уже сумерки.

Мистер Томас велел шоферу ехать к Хикмату Исфагани.

Университетская жизнь все чаще порождала в душе Фридуна не удовлетворение и радость, а грусть и досаду. Он болел душой за тех студентов, которые подвергались оскорблениям из-за дурного костюма, которые изгонялись из университета за то, что не имели возможности внести очередной взнос за учение.

Несмотря на это, Фридун регулярно посещал занятия. Возвращаясь домой, он тотчас же под впечатлением виденного и пережитого садился дописывать статью для новой брошюры.

Часто он засиживался за полночь, до полного изнеможения. В такие дни Риза Гахрамани не только не заговаривал с ним, но даже ходил на цыпочках.

Наконец вступление к брошюре "Работы, хлеба и свободы!" было окончено; вторую главу написал Керимхан Азади. Она была озаглавлена: "Иранские рабочие и их жизнь". Третья, написанная Курд Ахмедом, касалась положения крестьянства. "Что я видел?" — назвал ее автор.

Последний раз перечитав свою главу и сделав некоторые исправления, Фридун ознакомился с главами Керимхана Азади и Курд Ахмеда. Они понравились ему, оставалось внести лишь незначительные стилистические поправки.

Закончив работу, Фридун встал и прошелся по комнате, довольно потирая руки.

Гахрамани поднял глаза на его сиявшее лицо и, улыбаясь, сказал:

— Знаешь, Фридун, в эту минуту твое лицо так красиво, что будь здесь Шамсия-ханум, она бы не задумываясь бросила мечты о своем Шахпуре.

— Нет, друг мой! Эта девушка не для меня. Я все больше и больше склоняюсь к твоему мнению. Нам трудно ужиться с такими, как Шамсия-ханум. У этой девушки неплохое сердце, но среда и неправильное воспитание забили ее красивую голову мусором; да и плечи Шамсии-ханум слишком слабы, чтобы выдержать тяжесть уготованной нам жизни.