Не забудьте выключить телевизор

Понимаешь, идея — это такая вещь, которая отделяет тебя от единства. Ты как бы уже не то, что видишь. Есть ты, и есть то, что ты видишь, как бы. Полная шиза. Ну а дальше — больше: мол, я такой великий, что все должно падать передо мной на карачки. Затем люди подумали: а на кой хрен мы будем чистыми? Давайте трахаться, жрать, хапать, а Бога отложим в сторону, а когда надо будет, придем в специально отведенное место и помолим его о прощении. А Он простит, Он — Абсолютная Любовь…

И появился этот самый кошмар, вся эта хуилософия, в котором люди теперь обитают. Навоняли, а дверь открывать не хотят, и борются за то, кто больше всех навоняет. Потом коммунисты решили, что Бога вообще не надо: если все станут сознательны, то лишнего никто себе не позволит. А не хотят люди взрослеть. Их пока под жопу не пнешь, с места не сдвинутся, даже если дом горит. Есть и такие, которые мечутся туда-сюда, а дверь из туалета не находят. Таким мы помогаем. Да ладно… Я сам такой был. И ты вот мечешься.

— Ну да, мечусь, — сказал Русинский. — Ты же нормально объяснять не можешь. И меня еще одно интересует. Вот мы служим добру. Богу, стало быть. А Твари кому? Сатане?

— Когда ты там просыпался, на диванчике… Ты что видел во сне? Капли, наверное?

— Ну ты гэбэшник…

— Я лил на тебя воду из чайника. И вот лежал ты, и сочинял всю эту байду про капли, и думал, что это круто аж деваться некуда. Что смысл в этом какой-то есть. А все потому, что ты просыпаться не хотел. Так бы и сгнил там, если б я тебя в ребро не звезданул. Вот в тот момент я и был Сатаной.

— В других обстоятельствах я бы грохнул тебя.

— В душе ты человек религиозный, — согласился Дед. — Ну и что получается? Что Бог — это во сне, а Дьявол будит?

— Ну ты и дурак, Русинский. Ты во сне что видел? Бога или твои мыслизмы?

— Ну, мысли, наверное.

— Наверное! Мысли — это то, что заставляет тебя спать. Это и есть сон. И это Дьявол, это — твое особое я, которым ты отгородился от Бога. Даже когда ты начинаешь думать о Боге, мол какой я охренительный теософ, какой я святой, то ты просто размазываешь мысли по небесам, и получается дерьмо, а не освобождение. Теология, психология, философия… Психушка. Тоталитарность. Фрейда мало на них. Великий был человек… Так обосрать все эти цацки…

— Значит, Сатана — это что-то вроде будильника? — не унимался Русинский.

— Ты еще скажи — что-то вроде ментовской дубины. Хотя в каком-то смысле… Знаешь, парадокс заключается в том, что все случайно в этом мире, и нет ничего случайного. Когда поймешь это, тогда будешь вопросы задавать. А понять просто. Объедини то и другое. Стань сознательным. Упади в это небо. Это и значит — проснуться.

С некоторым удивлением Русинский заметил, что его ноги медленно поднимаются, тело как бы раздваивается, — тело, к которому он так привык за свои тридцать шесть лет, оставалось лежать на земле, и словно посторонний наблюдал тень, более прозрачную, сиявшую как лунный свет. Он понимал, что в любой момент может вернуться в одно из своих тел, и в тот же миг тонкая эманация исчезнет, снова спрятавшись внутри кожи, костей и мышц.

Русинский заметил, что давно лежит на спине строго параллельно земле, только на высоте около пятидесяти сантиметров над заснеженной почвой. Он парил в воздухе.

Это вовсе не напоминало клоунское парение космонавтов в консерве корабля. Пространство вокруг было ясным и свободным — родной средой обитания. Они перебросились парой фраз, но, скорее всего, звука в привычном понимании не было: мысли направлялись напрямую от одного сознания к другому.

Затем Русинский почувствовал, что темнота вокруг него расступается, но не так, как происходит, когда глаза привыкают к темноте. На самом деле темноты не было. Пространство заполняли странные движущиеся объекты. Одни были похожи на мыльные пузыри, только длинные и вытянутые; колыхаясь в воздухе, они проплывали в разных направлениях, и все сияли изнутри. Неясные тени, едва различимый шепот стоял вокруг. Но процесс распада продолжился, странным образом собираясь в одно, и вот уже не было ничего, кроме ослепительного экстатического сияния, бесконечно мудрого, спокойного, глубокого, в чем растворялся даже свет…

Дед внимательно следил за его душой, становящейся прозрачной. Русинский видел бесконечную перспективу. Он осознавал, что гораздо большей частью принадлежит этой тени, отбрасываемой невидимым солнцем, которое — он точно знал — светит где-то рядом, несмотря на темное время суток.

Потом его сознание вспыхнуло как отблеск ослепительных лучей и открыло, что все — обман, мистификация, как и он сам, и все его тела, сколько бы их ни было, и все окружающее, и все чем можно его воспринять — настоящее было рядом, здесь, в нем. Вдруг раздался голос Деда. Голос доносился не справа, не слева, не с других сторон, а прямо в cознании. Скорее то был даже не голос, а почти неуловимая вибрация, повлекшая Русинского в обратный путь.

Сгущаясь в мысль, Русинский блаженно подумал о расстоянии и границах, которые ничего теперь не значили, вместе с той сворой, что создала их, и властвует над ними.