Неизвестность

И начал приезжать регулярно. Хорошо, что у него тоже был телефон, поэтому он звонил и предупреждал. Иногда я что-нибудь придумывал: болею, занят, надолго ухожу, чаще не получалось, потому что рядом были родители, а при них врать я не умел. Да и не дали бы.

И так тянулось месяца три. Он приезжал, мы играли в шахматы, он рассказывал про свою школу, все это было страшно скучно, а я никак не мог решиться задать простой вопрос: «Зачем я тебе нужен?»

Вчера вот тоже позвонил, сказал, что заедет после школы часа в четыре.

Можно было, конечно, уйти, но что толку? Гена сядет у подъезда и будет ждать моего возвращения, как уже бывало. Не блуждать же нарочно до ночи.

И я решил, что, когда приедет, скажу ему все начистоту. Что очень занят или еще что-нибудь. Чтобы его не обидеть. Поэтому извини, до свидания, в другой раз пообщаемся. А если не поймет, придется напрямую. Какими словами, еще не придумал.

Но вместо этого сижу на полу у двери и не открываю.

А он все звонит.

А теперь еще начал и стучать.

Звонил по три раза и стучит тоже три раза. Тук-тук-тук. Стоит, вслушивается, сопит, и опять – тук-тук-тук.

Я встал, бесшумно отодвинул заслонку от глазка, посмотрел.

Искаженное длинное лицо Гены.

Взгляд куда-то в сторону. Бессмысленный.

Странно выглядит человек, когда за ним наблюдают, а он не знает. Он выглядит глупым. Я взял это на заметку, чтобы самому таким не казаться. Надо всегда быть в форме.

Я закрыл глазок.

И тут же: тук-тук-тук.

И голос:

– Вить, ты дома?

Нет, он не глупый, он просто тупой.

Возьму вот и отвечу: «Да, я дома!»

А он спросит: «А чего не открываешь?»

А я скажу: «Не хочу!»

Но он тогда спросит: «Почему?»

А я скажу: «Потому что ты мне надоел!»

Тишина за дверью.

Может, ушел?

Приоткрываю глазок.

Нет, стоит.

И опять звонок.

А потом стук.

А потом:

– Вить, ты глухой, что ль?

И я открываю.

– Спал, что ли? – спрашивает Гена.

– Да. Проходи, – говорю я.

ЗАПИСКА

(1969)

Я пришел первым, сидел в пустом классе и смотрел на дверь.

Недавно у нас появилась Вера, девочка с темными короткими волосами, синими глазами и пятнами румянца на щеках – такими же, какими страдал и я. То есть она-то не страдала, она была из-за них еще красивее. Я влюбился.

Я постоянно в кого-то влюблялся. До школы в девочку Таню из соседнего дома, которая целыми днями возилась с подругами в кустах за сараями, играла в куклы и крошечную посуду. Однажды они нарвали травы, налили воды в кастрюльку, размешали и сказали, что суп. Предложили мне угоститься. Я взял ложечку, начал черпать и есть. Никто не смеялся, соблюдая правила игры. Я съел все – и это свидетельство того, что уже тогда был готов на многое ради женского пола. Таня спросила: «Ну что, муж, доволен?» Подруги захихикали из-за взрослого и нескромного слова «муж», а Таня оставалась серьезной, она хозяйственно мыла посуду и вытирала тряпочкой. Я обмирал, глядя на нее.

В первом классе нравилась Нина Юрченко, тихая отличница. За нею было удобно наблюдать – она сидела ровно и смотрела только в парту или на доску.

Во втором классе нравились сразу две. Надя Курочкина, бегающая, шумящая, говорившая очень быстро и не совсем правильно, шипящие получились какие-то особенные, «ш» как «щ», «ч» как «ть», при этом верхняя губа немного сдвигалась в сторону, открывались зубы. Казалось, Надя насмешливо улыбается, это смущало и притягивало. А вторая – Рита Ильясова, высокая, смуглая, красивая. Правда, пальцы рук у нее были какие-то скрюченные. Мел держала в кулаке, иначе не получалось писать. Ручку тоже держала в обхвате всех пальцев и будто не писала, а рисовала, с трудом, но упорно.

В третьем классе Надя и Рита продолжали нравиться, но ненадолго понравилась еще одна Надя, Надя Горовая. Она чем-то заболела, ее долго не было в школе, а когда вернулась, я понял, что совсем по ней не скучал.

И вот еще одна любовь – Вера. Вера Коровина.

– Корова! – крикнул клоун класса Мартынов, он же Мартын, когда Людмила Борисовна назвала ее фамилию.

Вера спокойно посмотрела на него и сказала:

– Идиот.

Это было полновесное взрослое слово, сказанное взрослым женским голосом.

Конечно, я сразу же влюбился.

Лишний раз на нее не смотрел, расходовал любовь экономно, чтобы надолго хватило. Но очень хотелось поговорить с ней хотя бы минуту. Чтобы она смотрела на меня, а я на нее.

Один такой момент уже был: Вера писала на доске и стирала, тряпка высохла, меня, как дежурного, послали ее намочить – кран был в коридоре. Я побежал, принес влажную тряпку и подал ее Вере. Когда подавал, она смотрела на меня, а я на нее. Расхрабрился и сказал:

– Холодная.

– Что?

– Тряпка.

– А.

Я потом неделю жил счастливым, вспоминал этот разговор, мысленно воспроизводил его с точностью до каждого слова.

Как я достойно, мужественно, твердо сказал: «Холодная»!

Как она задумчиво (продолжала решать в уме задачу) спросила: «Что?» Но ведь понимала, что про тряпку! – осенило меня. Понимала, но спросила! Чтобы поддержать разговор! Значит, я ей был в этот момент интересен! Жаль, не придумал больше ничего сказать о тряпке или о чем-то другом. Правда, тогда меня могли бы раскрыть, а это ни к чему.