Неизвестность

Я понял, что вслух сочинять опасно, лучше – для самого себя, мысленно. Прочитал однажды про когда-то случившееся великое затопление Земли, которое может повториться, и вообразил, что через неделю хлынет вода и всё смоет. И наш дом, и район, и город. А потом всю Землю и всех людей. Несколько дней грустил, но потом представил, что нашлись способы предотвратить наводнение, и радовался за спасшееся человечество.

Я бродил мыслями вокруг и около – и вдруг вошла Вера. Не в мечтах, а наяву – взяла и вошла. Сколько я ждал этого момента! – и растерялся. Ничего не сказал.

И она ничего не сказала. Всегда здоровалась, но обычно в классе уже много всех, а сейчас я один. Может, поэтому и не поздоровалась? Когда всех много, никто не принимает на свой счет. А когда ты один, то здороваются только с тобой – значит, как-то выделяют, а она не хочет выделять. Или наоборот, я ей нравлюсь, но если она поздоровается со мной, я могу догадаться, вот и промолчала.

Она села за парту, вынула учебник и тетрадь из портфеля, а портфель сунула в ящик парты, открыв и закрыв крышку.

И вдруг спросила:

– Ты дежурный?

– Нет.

– А почему рано?

Я пожал плечами.

– А я сегодня на часы не посмотрела. И тоже вот…

Вера будто оправдывалась. Странно.

Я открыл учебник и сделал вид, что читаю. А сам косился, не поворачивая головы.

Вера встала, подошла к окну. Потом прошла между партами. Не просто так, а опираясь руками и прыгая. Играла сама с собой. Села боком за чужую парту, нагнулась, что-то поправила на ноге. У меня даже глаза заболели, я сдвигал их вбок и вправо, чтобы видеть. А Вера положила в парту какую-то бумажку. Записку. Встала, пошла за свою парту. Тут вошел кто-то, потом еще кто-то, и скоро весь класс был полон.

За парту с запиской сел Виталя Дудников. Это была его парта. Он был высокий и, как говаривала Людмила, «хваченный июльским морозом». То есть – тугодумный, туповатый. На уроках скучал, на переменах оживлялся. Любил задирать девчонкам платья и кричать: «А чего у тебя там?» Они визжали и били его по рукам, но я замечал, не очень сердились и после этого шушукались о чем-то с подругами.

Я следил за Дудниковым. Вот он открывает крышку – и…

И ничего. Вынул из портфеля учебник, тетрадь, ручку, положил на парту, сунул портфель в ящик, закрыл крышку.

Я видел, что Вера тоже искоса наблюдает. Она видела, что делает Дудников. И поняла, что тот не нашел записку. Отвернулась.

Прозвенел звонок, вошла Людмила, начался урок.

Я ничего не видел и не слышал, думал о записке.

Что в ней?

Зачем понадобилось умнице Вере, гордой девочке, писать глупому Дудникову?

Может, она написала, чтобы он больше никогда не трогал ее платье? Она ведь не очень любит с кем-то спорить, кричать, вот и решила – письменно. Но я не смог вспомнить ни одного случая, чтобы Дудникову удалось задрать платье Вере. Та всегда настороже. Да и Дудников не очень пытался. Всем задирал, а Вере нет.

Значит, открыл я для себя, у Дудникова к Вере особое отношение. Может, и у нее к нему? Значит, эта записка про любовь?

А такие записки – дело опасное. Однажды Людмила вдруг метнулась к скромной, беленькой, с розовыми бантами Сыркиной, выхватила из ее руки бумажку и тут же прочитала вслух:

– «Сыркина, я тебя люблю!»

Сыркина заплакала, класс засмеялся, Людмила загремела:

– Бесстыдники! Кто этой гадостью занимается, кто написал, поднимите руку!

Никто, конечно, не поднял.

Людмила устроила разбирательство. Заставила всех написать эти слова: «Сыркина, я тебя люблю!» И подписаться. То есть всех, кроме девочек, они были по понятным причинам вне подозрения. Наивные и невинные были времена, заметим в скобках.

Вскоре двенадцать записок легли на стол Людмилы. Она сличала их с оригиналом, все замерли.

– Думаешь, ты хитрый? – спросила она сидевшего сзади Леню Козько.

И показала всем бумажку, на которой было написано печатными кривыми буквами. И такими же кривыми буквами подпись: «Козько».

– Пиши еще раз – своим почерком! Своим, Козько, понял?

Все с удивлением смотрели на него, толстого, с черными лоснящимися волосами, с маленькими, часто моргающими глазками.

Он засопел и пробурчал:

– А чего писать, я и так скажу.

– Ну, скажи!

– Я написал.

– Что написал?

– Записку.

– И что ты там написал?

– Это самое.

– Что это самое?

– Про Сыркину.

– Что про Сыркину?

Людмила так и не сумела заставить Козько повторить вслух признание, окончательно разозлилась, на все лады ругала и стыдила его, потом стыдила Сыркину, чтобы не давала повода, потом стыдила весь класс, говоря, что знает, о чем все думают вместо уроков, и пусть только кто еще попробует!

Но Веры тогда еще не было, она не знает об этом случае. Или знает? – наверняка ведь девчонки рассказали. Знает – и все-таки рискнула?

Я понимал, что должен разозлиться на Дудникова, но не мог. Посматривал на него. Дудников, не слушая Людмилу, что-то рисовал, и лицо у него было вовсе не тупое. Красивое. Красивое задумчивое лицо. Это, наверно, и разглядела Вера – что он таким бывает. И влюбилась.