Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

А вот и более существенное: «За учинение скопом беспорядков студенты Киевского университета св. Владимира… отданы в солдаты… исключены из этого учебного заведения». Значит, не остыл, значит, жив бунтарский дух в русской интеллигенции!

Он искал сообщения о стачках, демонстрациях, митингах — неужели ничего так и не произошло за это время в России? Не может быть! Но ни «Новое время», ни «Свет» ничего похожего не сообщали…

Какая это была незабываемая неделя! Он мог беспрепятственно смотреть в окошко на клен, на желтые цветочки подтыпника и бархатно–зеленую крапиву, вымахавшую у самой каменной стены. Еда, которую ему приносил санитар, была вполне сносной, и за нее не надо было приплачивать. И главное, дважды в день его навещал доктор Петропавловский.

Он приходил в палату, большой, грузный, с густой конной седых волос, на которых плохо держалась белая докторская шапочка, и Петр Гермогенович жадно забрасывал сто вопросами, на которые доктор отвечал охотно и подробно.

— Были крупные аресты? Были прокламации?

Было и то и другое. В прошлом месяце в «Кресты» привезли сразу около двадцати политических. Прокламации тоже приходилось читать. Пока доктор ходил по прядильной фабрике, кто–то вложил ему в карман шинели «крамольный листок».

— Я его, понятно, прочел, а потом сунул в карман чужого пальто.

— Вы не боитесь, доктор?

— Бы же не боитесь!.. Мне ведь уже, голубчик, далеко за пятьдесят. Я свое отжил.

В последний перед выпиской Смидовича из больницы вечер доктор выглядел серьезнее и грустнее, чем обычно.

— Мне искренне жаль расставаться с вами, голубчик, но что поделать. Если я подержу вас еще немного, у меня возникнут неприятности.

— Что вы, доктор, я и так обязан вам!

— А сейчас слушайте меня очень внимательно. — Петропавловский и до этого разговаривал со Смидовичем тихо, а теперь перешел на шепот. — Я оставлю вам на ночь книгу. Это учебник психиатрии Корсакова. Проштудируйте тот раздел, в котором Сергей Сергеевич пишет о душевных расстройствах. А потом, когда будете находиться в камере, постарайтесь применить почерпнутые знания на практике. Не стесняйтесь! В вашей лечебной карточке я отметил склонность заключенного Куртуа к психическим отклонениям. Поверьте, голубчик, это единственный для вас шанс поскорее покинуть наше заведение. Ведь вам, полагаю, грозит двести пятьдесят вторая статья?

— Кажется, да… — Смидович вспомнил разговор в жандармском управлении в день ареста.

— А это ведь от высылки под гласный надзор полиции и до восьми лет каторги. Так что, голубчик, стоит попробовать, попытать судьбу. И желаю успеха! Поверьте, я буду, сколь могу, помогать вам.

— Спасибо, Николай Николаевич. Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали.

С этого дня Смидович решил отказаться от «дворянских обедов», а на сэкономленные деньги выписал самого крепкого табаку и несколько коробок гильз.

Он прикуривал одну папиросу от другой, чтобы отравить себя никотином: вычитал, что в подобных случаях глаза приобретают «безумный блеск», а взгляд становится «блуждающим». Из тюремной библиотеки он выписал несколько сложных философских книг — Канта, Шопенгауэра, Спенсера, — сидел над ними все дни и по–настоящему измучился

— Вы бы отдыхали побольше, а то совсем извелись, — как–то посочувствовал ему Длинный. — Вот и обед не скушали. А сегодня щи со снетками, — Петр Гермогенович видел, что тюремщик привык к нему за это время.

В одну из ночей из камеры Смидовича донеслись душераздирающие крики. Старые служаки, проработавшие здесь по многу лет, привыкли и к воплям, и к рыданиям, и к ударам кулаками в дверь, но в ту ночь на шестой галерее дежурил молодой надзиратель, из бывших фельдфебелей, и он перетрусил, боясь, как бы в его дежурство не покончил с собой заключенный из пятьдесят шестой. Он открыл окошечко в двери, чтобы спросить, в чем дело, но в этот момент Смидович запустил в него медной кружкой.

Петр Гермогенович буйствовал до утра, пока в камеру не вызвали доктора. Петропавловский пришел все с тем же помощником начальника тюрьмы, который первым делом сообщил, что он даст «этому Куртуа» две недели карцера. Вступился доктор:

— Я полагаю, Семен Михайлович, что у него психическое расстройство.

— Этого нам еще не хватало. Куда ж его, опять в больницу?

— Нет, я его не возьму. Он мне всю палату разнесет вдребезги. А вот посуду у него надо отобрать! — сказал доктор. — А то еще прибьет кого.

— Вот беда на мою голову. До пенсии дослужить спокойно не дадут. — И чиновник вытер платком вспотевшую лысину.

Это было мучительно трудно без конца изображать из себя психически больного — буйствовать, кричать, стучать ногами в дверь, плакать, ругаться, выкрикивать слова, за которые в другое время его давно бы посадили на хлеб и воду. Он ждал, что его вызовут в больницу и он поговорит с доктором с глазу на глаз, но никто не вызывал. Не появлялось и тюремное начальство. Казалось, все забыли о нем, переложили «заботы» на плечи надзирателей, которых он изводил днем и ночью.