Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

— Пожалуй, это действительно первопричина всех ваших недугов… Не извольте беспокоиться, я помню, что вы мне говорили вчера. Ни с того ни с сего люди не болеют в двадцать шесть лет.

— Простите, доктор, болеют и умирают. Причем смертность в России несравненно выше, чем в европейских странах.

— Вы, кажется, хотите убедить меня в том, что я и без вас знаю. На текстильных фабриках за Невской заставой каждая третья прядильщица больна или предрасположена к заболеванию чахоткой. Астма. Хронические бронхиты.

Это уже становилось интересным. Столько месяцев Смидович был отлучен от собеседников, от людей, с которыми можно было поговорить на равных, что совершенно забыл, что перед ним все же тюремный врач, служащий того карательного учреждения, в котором он находился.

— Вы знакомы с условиями труда на мануфактурах? — спросил Смидович, с явным интересом поглядывая на доктора.

— Я там бываю.

— Служите?

— Бываю по долгу врача, — повторил Петропавловский. — Хотя за это мне никто ничего не платит.

— Вот как?.. Да, там ужасно. Этот дикий грохот станков, вечная пыль, спертый воздух. Впрочем, то же самое и на соседних заводах. В медницких, котельных, кузнечных мастерских, да повсюду, в общем.

За дверью послышались грузные, начальственные шаги, голоса, выкрик часового:

— Здравия желаю, господин помощник!

— Ну что ж, голубчик, можете одеваться, — вдруг громко сказал доктор в сторону двери. И уже шепотом, обращаясь к Смидовичу: — Да выпустите вы хотя бы рубашку!

Голоса и шаги затихли, очевидно, начальство зашло в палату.

— Удивительно мерзкий экземпляр этот помощник. — Доктор брезгливо поморщился. — Надеюсь, вы поняли, почему я вчера так не по–врачебному отнесся к вашим жалобам?.. А теперь раздевайтесь, молодой человек. Я все–таки вас послушаю.

Доктор осматривал очень внимательно, заставлял его дышать глубже и не дышать вовсе, закрывать глаза и вытягивать руки. Пальцы у Смидовича при этом дрожали, голова кружилась.

— Много работаете? — спросил Петропавловский.

— Практически все время, пока не гасят свет. Иначе тут совсем с ума спятишь.

— Заканчиваете «тюремный университет»? Смидович осмелел:

— «Романовский».

— Тише, пожалуйста. Не забывайте про тюремные уши.

— Простите, доктор… Можно одеваться?

— Можно. — Петропавловский подошел к раковине вымыть руки. — Сильное истощение нервной системы, голубчик. Будь вы за пределами нашего богоспасаемого учреждения, я бы порекомендовал вам съездить на воды или хотя бы пожить с месячишко на Южном берегу Крыма и завести роман с хорошенькой барышней. Но коль сие для вас пока недостижимо, то я могу недельку подержать вас у себя. Больше недели мне едва ли удастся, по некоторым соображениям.

— Благодарю вас, доктор… — Смидович смущенно опустил глаза. — А я сначала подумал было…

— …что перед вами типичная тюремная сволочь.

— Ну, положим, не так резко… Тем более, что…

— Про «тем более» можно не продолжать. Я в курсе дела, молодой человек. — Он приоткрыл дверь кабинета и крикнул: — Иванов, хватит греться на солнце, проводите господина Куртуа.

Смидовича положили не сразу: пришлось ждать несколько дней, пока освободится отдельная палата. Даже в больнице политическим заключенным не разрешали общаться друг с другом.

Палата оказалась не намного просторнее камеры, но в ней было нормальное, хотя и зарешеченное, окно, из которого виделся клен, трава и немудреные полевые цветы, и от всего этого Смидович не мог оторвать глаз. Палата запиралась, но ключ хранился не у часового, а у врача и санитара, которых можно было вызвать звонком.

Вечером, когда разошлось тюремное начальство, доктор Петропавловский зашел к Смидовичу.

— Ну, как себя чувствуете, голубчик? — спросил он, присаживаясь на край койки.

— Спасибо, Николай Николаевич. Вашими молитвами.

— Попьете бром, отдохнете. И вот вам на ночь. Доктор вынул из–под халата небольшой сверток.

— Неужели газеты! — тихонько вскрикнул Петр Гермогенович. — Да это же самое целебное лекарство!

— Поэтому я и принес их вам… Только, бога ради, осторожнее. Чуть что — прячьте под матрац. Но полагаю, что все обойдется. Санитар, который сегодня дежурит, не из любопытных.

Он читал всю ночь. Газеты были за разные числа, некоторые — многомесячной давности, но для Смидовича это не имело значения. В мире по–прежнему было неспокойно. Шла англо–бурская война, мелькали имена британских генералов, одерживающих победы в Африке. Отчеты о деле Дрейфуса перемежались с гастрономическими объявлениями: «Окорока Тамбовские и Вестфальские по особому заказу из собственной коптильни». В одной из газет сообщалось об окончании работ по возведению художественной ограды вдоль сада Зимнего дворца: «Сегодня это сооружение освободилось от окружающих деревянных заборов»… Каждый пустяк казался необычным, захватывающе интересным. Прочитал проповедь священника Болдыревской церкви за Нарвской заставой: «Жизнь ваша воссияет в новом веке, только уничтожьте тлетворный дух возмутительства, возвратите потерянное благоразумие. Терпите!»

— Каков прохвост, а?! — рассердился Смидович. — «Терпите!» — передразнил он. — А доколе? До каких пор?